Николай Цискаридзе
В комиссии из Московского хореографического училища был такой педагог Александр Прокофьев, который очень хотел меня взять к себе в класс, но у него уже был класс, который был старше меня на год. Маму стали уговаривать все равно меня привезти, что они дадут рекомендацию самому лучшему педагогу, который есть – это Петр Антонович Пестов. Я был о нем наслышан, но никогда его не видел.
А Петру Антоновичу, когда сказали, что к нему такого способного мальчика определили, он ответил: «Определяйте, отчислить я всегда успею».
Я пришел 1 сентября в школу, мне было 13 лет, я тогда был уже выше него ростом. У меня в руках огромный букет роз, я был все-таки ребенок из прекрасного Кавказа. И когда мне показали его, я отодвинул розы и увидел человека, а в моем представлении педагог балета должен быть высокий, стройный, красивый мужчина, и вдруг дяденька, который ниже меня ростом, стоит в деревянных сабо. И я ему говорю, «Здравствуйте, я к вам в класс», а он мне начал отвечать, он заикался, и я так растерялся, что цветы ему не дарю, держу их в руках, на него осмотрю ошарашенный. Он сам догадался, забрал цветы и говорит: «Иди в класс». Вот так началась наше знакомство.
Мы были тогда маленькие, это был четвертый класс по балетным меркам. Я не могу сказать, что там был какой-то стиль. Единственное, что было – это железная дисциплина. Все были очень аккуратно одеты, это еще возраст, когда в трусиках занимаются, белые маечки, белые носочки, белые туфли и у всех на голове сеточка.
Вообще Петр Антонович, когда уехал на Запад, он стал очень добрым, он стал совсем другим. А с нами он был даже немножко жесток. Он сразу приучал к тому, что мир очень сложно организован и мы попадаем в театр, где тоже все очень сложно, что мы не должны лениться, мы не должны быть легкомысленными, а должны работать и быть очень собранными. Я думаю, что все, кто у него учился, очень ему благодарны, потому что он настолько всех подготовил к жизни в театре, где постоянные интриги. И что бы тебе ни сделали, как бы тебе ни испортили настроение, сказали тебе гадость или похвалу, ты все время должен быть организован в работе и ни на что не обращать внимания.
Со временем я понял, что это была система – заставить организм научиться работать в любой ситуации. Выключили музыку, выключили свет, что угодно, ты идешь, у тебя программа заложена и ты ее должен выполнить. Это очень сложная работа и с детьми она просто немыслимая.
Его классы всегда отличались от других в школе. У него в классе все были привилегированные ученики, в том плане, что мы были лучше всех образованны, мы были самые дисциплинированные, если мы шалили, то никогда никого не сдавали. Если, допустим, Пестов узнавал, что кто-то из детей «доносчик» он этого никогда не прощал. И это очень важная вещь, он следил за детьми, как они себя ведут в социуме. Это не отражалось на его работе, на отношении как к ученику, но очень отражалось по отношению вне зала.
Хотя надо сказать, что он всех очень пестовал, он все-таки Пестов, давал нам знания помимо балета. Заставлял нас ходить в театры, музеи, приносил нам книги, мы писали ему сочинения – и не такие, как писали на литературе или русском языке, а совсем другие, именно свои мысли, свое отношение. Ему было очень важно выслушать наше мнение, он всегда хотел, чтобы мы это мнение имели. Чтобы, если мы посмотрели фильм или спектакль, мы высказались, что мы считаем.
Были 90-е годы, когда видеомагнитофоны только появились и были мало у кого. Петру Антоновичу видеомагнитофон подарили его ученики, сложились и купили. И вот он нас приводил маленькими детьми к себе домой с нашими родителями, естественно, всех нас кормил и показывал нам те записи, которые мы не могли увидеть: Барышникова, Макарову, Нуриева. Всевозможные западные записи. Чтобы мы развивались. Он объяснял нам, что хорошо, а что плохо, что у этого танцовщика посмотреть, а что у другого. А потом, когда все это о балете заканчивалось, чтобы нам было немножко интересней, чтобы мы не считали, что вечер прошел даром, он обязательно нам показывал или «Рэмбо» или «Рокки», какую нибудь очередную серию, потому что он понимал, что мы дети, что у нас есть и другие интересы. Вместе с полезным он нам обязательней давал такое «сладкое», чтобы у нас это усвоилось, чтобы нам было интересно прийти и в следующий раз.
Я был очень слабенький, я не мог выдержать вариацию – это было самое сложное. Я мог отдельно станцевать любую часть, а вместе – это была катастрофа. И, чтобы наработать выносливость, он часами надо мной «издевался». Первые разы, когда он заставлял меня проходить вариации от начала до конца, вот только заканчивалось и мне казалось – ну наконец-то все, он тут же заставлял пианиста играть с начала и заставлял меня танцевать заново, без остановки. Я уже был не в состоянии, естественно, прыгнуть, я как-то еле-еле передвигался, а он бежал за мной и толкал. У нас был «рекорд» – 4 раза подряд, у меня уже шла пена изо рта, как загнанная лошадь, а он за мной бежал, толкал и заставлял двигаться. И он переломил этот момент во мне. Он понимал, что если это не сделать сейчас, то дальше никогда не сработает.
Какие-то вещи мне тогда казались очень жестокими. А потом я пришел в театр и стало еще хуже. Но я был подготовлен.
Петр Антонович перед моим выходом на сцену всегда доводил меня до слез, я должен был хорошо поплакать и на выход. В какой-то момент в школе я уже привык, что поплакал, расстроился, ну и ничего, танцевать надо хорошо. И когда я пришел в театр, и мне стали делать всякие гадости, а в театре всем делают гадости, особенно тем, кто очень быстро идет вверх, то мне было все равно, я выходил и танцевал, это не отражалось на танце. И тогда я понял, зачем он это делал. Я ему позвонил и сказал: «Спасибо! Вы меня подготовили».
Я в принципе – неуязвимый, мне абсолютно все равно, что происходит. Как бы мне ни сказали, какую бы гадость мне ни сделали, у меня есть программа и я с ней выйду на сцену. Вот эта его житейская мудрость, она очень сильно мне помогала в жизни.
Петр Антонович просто знал нас с детства, он точно знал, что мы можем, и может быть не всегда ожидал, что это как-то разовьется в дальнейшем. И он очень точно и четко всегда формулировал нам какие-то вещи. И мне всегда хотелось, чтобы ему было приятно смотреть, и всегда этого же хотелось в школе, потому что когда у меня что-то не получалось, то ближайшая неделя была просто чудовищная.
Я очень не любил в школе, когда он не приходил на спектакли, а на следующий день, когда он приходил в школу и спросил бы кого-нибудь: «Ну как Коля станцевал?», ему бы сказали: «Вы знаете, все ничего, но вот там смазал, там подскочил…». Все! Это был кошмар. Лучше бы он сам был на спектакле и сам видел, потому что переубедить его, что так не было – было невозможно. А когда он еще в Москве жил, кто часто ходил на спектакли с моим участием, всегда говорили, что если Пестов в зале, то можно сразу понять по тому, как чисто я танцую.
Серьезный балет, серьезную музыку, серьезный спорт, можно преподавать только с «палкой в руке». И если этого нет… Да, когда ты ребенок, то ты не можешь этого понять, а потом ты миллион раз скажешь спасибо, если ты умный, конечно, человек, – спасибо, что это было. Потому что только в жесткости и в такой организации может что-то получиться. Я не видел никогда ребенка, который с детства был бы очень организован. Просто есть дети более старательные, а есть совсем шалопаи. Причем Пестов очень любил, что мы шалим и так далее, он нас никогда не ругал за это, но в классе этого не могло быть. Вот закончилось – делайте что хотите, а в классе – нет.
Это очень важно, чтобы педагог вложил любовь к своему делу. Ведь, когда я пришел в Большой театр, я с первой секунды понял, – а я не знал, кто у него учился, что вот этот, этот и этот, потому что все стояли в белых носках, все очень аккуратно занимались. Уже прошло много лет, он уже работал в Штутгарте, я приехал на какое-то гала и стоит мальчик, делает батман тандю, там еще много народа стояло. Я говорю: «Это Пестовский ученик», мне говорят: «Нет», а я повторяю: «Это Пестовский ученик». Мы подошли – и точно, это оказался сын Вадика Писарева, который учился у Петра Антоновича в Штутгарте. Этот жест ногой невозможно перепутать ни с чем.
Более культурных и воспитанных ног в русском балете – никому не удалось воспитать. Женские ноги – легко организовать, они более способные, мы не берем Малахова и меня, потому что это исключение из правил, а мужские ноги – это очень большая проблема. И если посмотреть на всех, кто у него учился, особенно тех, кто в советский период, даже когда им 45 лет, нога выглядит по-другому. Она уже настолько с детства в определенном ритме воспитана, что по-другому уже не может.
Таких людей, к сожалению, уже нет, и мало кто идет по его пути как педагог. Только потому, что это очень сложно. Ты полностью даришь свою жизнь ученику. И когда Петр Антонович ко мне приходил на спектакль, а потом говорил: «Ой, Колька, я так устал на тебя смотреть, я так изнервничался», я думал, ну что он притворяется, что он нервничал? А сейчас, когда я сам смотрю на своих учеников, меня трясет и я переживаю. Я теперь понимаю, что он испытывал. Он никогда не присаживался во время спектаклей, он стоял в кулисе, нервно подергивал ногой и нам казалось ну что он «выпендривается», а на самом деле он очень переживал за любой наш прокол.
