Владимир Калужский. Правая голова дракона. Продолжение

Чем старше я становился, тем больше приближался к собственно опере. Был просмотрен практически весь оперный репертуар. Правда, на уровне 6 — 7 классов я пережил резкую вспышку интереса к профессии актёра драматического театра. Читка на уроках литературы «Горя от ума» или «Ревизора» «по ролям» делали своё дело. Но моя одноклассница Оля Глебова, дочь народного артиста СССР, с мудростью, присущей иногда девочкам её возраста, сказала мне: «Ну, уж если становится драматическим актёром то таким, как мой папа!» Это отрезвило меня, и я навсегда избавился от искушения блистать на драматической сцене. А музыкальный театр продолжал меня притягивать всё сильнее и сильнее. На рубеже восьмого-десятого классов необходимо было решать своё будущее. Школа, в которой я учился, была специальной музыкальной школой при консерватории. А это означало, что кроме обычных школьных предметов, мы занимались на избранном музыкальном инструменте – фортепиано, скрипке, виолончели — это назвалось «специальностью». Мы изучали музыкальную литературу, учились сольфеджио и гармонии. И если на экзамене по специальности в восьмом классе вы получали ниже четвёрки, ваша музыкальная карьера оказывалась под угрозой. По крайней мере, дальше вас не пропускали, поступление в консерваторию (главная цель!) становилось проблематичным. «Троечники» могли перевестись в музыкальное училище, или вообще бросить всю эту музыку, а те, кто оставался, практически обеспечивал себе консерваторское будущее. Одним словом, мы находились в положении зубной пасты, которую неумолимо выдавливали из тюбика. Поэтому ощущение предопределённости своей судьбы витало над нами, это была гарантия (при условии, что мы продолжали заниматься с прежней интенсивностью) поступления в вуз. И это немного расслабляло. Кое-кто планировал поступать в «нормальные» институты, благо мы получали стандартный аттестат зрелости. Лучшие из нас мечтали о столичных консерваториях. Моё вольнодумство простиралось до дверей института, который находился в Ленинграде. В нём готовили режиссёров музыкального театра. Я был уверен, что поступлю в него. Ведь я любил оперу и знал её. Я знал нотную грамоту и мог прочитать клавир. Кстати, почему я мечтал о Ленинграде, игнорируя московский ГИТИС? Не помню. Быть может, это был страх перед официальным обликом Москвы, быть может, влияние оказывали некоторые взрослые, учившиеся в Ленинграде. Но в принятии решений я, как каждый подросток, не был самостоятелен. А тут еще и некоторое стечение обстоятельств. В школе открылось теоретическое отделение. И мне было предложено туда перейти. Матушка повезла меня в Москву, где встречалась с соучениками по консерватории. И одна из них очень известная в столичных кругах дама-музыковед «разагитировала» её, убедив в перспективности профессии музыковеда, по сравнению с профессией пианиста. Ещё одно «знаковое» событие этого лета – гастроли новосибирской оперы в столице. Я попал на два спектакля, которые произвели на меня неизгладимое впечатление: «Хованщина» и «Трубадур». Они были поставлены совершенно по-иному, нежели я привык. Хор в «Хованщине» двигался по сцене с небывалой свободой, порой поворачиваясь к дирижёру и публике спиной, но создавая при этом ощущение жизненной правды. Я был покорён искусством двух солистов: Арканова и Мясниковой. Спектакли проходили на сцене Большого театра. И это тоже стало частью моего театрального опыта. Однако стало известно, что на оперно-режиссёрский факультет выпускников школ не принимают. Для получения этого образования требовалась еще одна музыкантская специальность. А это означало, что для приобщения к сообществу оперных режиссёров требовалось время и еще раз время. Через год, расставшись со своими оперными иллюзиями, я поступил на музыковедческий факультет Белорусской консерватории.