Я лежал на дощатой сцене огромного открытого театра «WolfTrap», недалеко от столицы США Вашингтона. Мои руки крепко держали палку. Это была непростая палка. На верхнем конце её находилась голова сказочного Дракона. Сейчас голова Дракона лежала недалеко от меня. Потому что Дракон был мёртв, а значит, что наша театральная сказка подходила к концу: Добро наконец-то победило Зло. Я имел самое прямое отношение к этой победе, потому что являлся автором пьесы с необычным названием «Колыбельная на завтра» (Lullaby for Tomorrow). Всё это было частью советско-американского проекта сотрудничества детских театров – новосибирского «Смайл» и труппы из Сиэттла. Страны наши переживали медовый месяц в своих отношениях – на дворе бушевали «гласность» и «перестройка». Совместный спектакль, основанный на фольклоре каждой из стран, создавался как понтонный мост. Он наводился с двух сторон. Но музыкальная часть (композитор Григорий Гоберник) и литературная (пишущий эти строки) была за нами. Американская труппа приехала в начале лета 1989 года в Новосибирск и после премьеры представляла «Колыбельную» в Иркутске и Киеве. Ну, а в августе мы полетели в США. Сначала в Сиэттл, а затем на Восточное побережье. Мы, взрослые и дети, пережили небывалые ощущения, живя в американских семьях, общаясь с коллегами и сверстниками. Ведь всё это было в ПЕРВЫЙ раз. Три недели пролетели стремительно. Спектакль наш требовал множества сценических деталей. И после перелёта на Восток выяснилось, что взрослый американец, игравший правую голову Дракона, остался в Сиэттле. Нужна была замена. Этой заменой стал я. Мы покрывали свои головы и туловища «драконьим» полотном, палки с головой держались на специальных приспособлениях. Мы с ожесточением размахивали своими головами, а исполнитель центральной головы Эдуард Шорник страшным голосом произносил английский текст: «Fire, fire is my secret Weapon!» («Огонь, огонь моё секретное оружие!»). Я переживал двойной восторг: как актёр, размахивая своим сценическим атрибутом, и как автор, к тому же переведённый на язык Шекспира!
И вот всему этому пришёл конец. Через несколько дней мы улетим, «Гуд бай, Америка!» Не сражаться мне более со свободолюбивыми гномами, не падать обессиленному под напором врага, не лежать в счастливом расслабленном состоянии на пыльной дощатой сцене. Закончились мои актёрско — драматургические приключения!
Но я ошибся. Я не учёл неожиданных и волшебных изгибов судьбы и того, что называется предопределением. И только через несколько лет я понял, что правая голова Дракона не исчезла из моей жизни. В разных вариантах она сопутствовала мне. Более того, наша связь с ней началась значительно раньше.
- БУБА ЦАРАПКИН
Музыкальные семьи бывают нескольких разновидностей: есть педагогические, есть театральные. Моя семья была концертно-гастрольной. Это означало, что родители большую часть своей профессиональной жизни проводили в разъездах. Города обитания тоже менялись: первоначально это была Москва, затем Киев и, наконец, Минск. К концу первого десятилетия моей жизни сменился и семейно-профессиональный профиль – семья перешла в разновидность педагогической. Первое и самое сильное моё театральное впечатление относится к московскому периоду. Я думаю, что мне было самое большее лет пять. Я до сих пор помню неуловимо-сказочную атмосферу легендарного спектакля МХАТа под названием «Синяя птица». Эту совершенно не детскую пьесу Мориса Метерлинка мхатовцы приспособили к категории «дневных спектаклей», и в этом качестве она десятилетия шла на прославленной сцене. И хотя в дальнейшем я читал её текст, тот спектакль помнится какими-то странными деталями. Так, я помню угол зрения, под которым я смотрел на сцену, ощущение себя примерно во втором ярусе, голубую дымку на сцене и голоса, доносившиеся оттуда. Вот и всё. Но на всю жизнь!
В Киеве театральных впечатлений не было. Я пошел в общеобразовательную школу, нехотя занимался фортепиано в музыкальной школе, отчаянно «болел» за футбольное киевское «Динамо» и вообще был, по терминологии того времени, уличным мальчишкой. Родители мои были филармоническими артистами, а это означало, что они всё время «катались», дом был филармоническим, двор был филармоническим. И детские художественные впечатления рождались в плоскости филармонических событий. Самыми сильными из них были дневные репетиции симфонического оркестра на открытом воздухе с несравненным Натаном Рахлиным за дирижёрским пультом. Затем шли репетиции наших отцов в струнном квартете, звучание самой разной музыки в квартире, где проживало 10-12 семей или транспортировка рояля через окна наших соседей с третьего этажа в нашу квартиру, находящуюся этажом ниже.
«Театральный» прорыв моего детства был осуществлён в Минске. И вовсе не оттого, что столица тогдашней Советской Белоруссии была средоточием театральной жизни. Просто семья соединилась наконец-то на почве преподавательской работы. Мы даже пару лет жили в помещении республиканской консерватории (оно же помещение музыкальной десятилетки, где я учился, музыкальной школы-семилетки и музыкального училища). На один из дней рождения мне подарили великолепную куклу. Правильнее сказать, что кукла была (выглядела) достаточно скромно. Это был белый котенок. Но этот белый котёнок небольшого размера был поистине волшебным котёнком. Его туловище было открыто для моей руки: растопырив три пальца – большой, указательный и средний, я мог погрузить их в тело котёнка. Указательный палец проникал в его голову, и она начинала вертеться во все стороны, склоняться в печали вниз или откидываться в восторге назад, пытаться заглянуть к себе за спину, чтобы посмотреть – что же там происходит? Средний и большой пальцы вставлялись в отверстия для кошачьих лап и могли: аплодировать, почесываться, хватать различные предметы и прижимать их к телу, сокрушенно обхватывать голову в якобы безутешном горе, и многое-многое другое.
Все эти и иные манипуляции могли сопровождаться музыкой. А если в дверном проёме натянуть бечёвку, накинуть на неё покрывало или простыню, то возникало чудо разделения комнатного пространства на зрителей и актеров. Это были не отдельный кот-кукла или отдельный мальчик с игрушкой. Это уже был ТЕАТР. Кот – актёр требовал одушевления – и ему было присвоено эстрадно — экзотическое имя — Буба Царапкин. У Бубы Царапкина был огромный репертуар – он исполнял популярные фрагменты из опер, например, пел «Хабанеру», романсы Чайковского. Конечно, ему нужна была партнёрша, но её не было. Более того, я даже не знал, что куклы подобной разновидности назывались «би-ба-бо» и являлись самой простой среди семейства игровых кукол. Я понятия не имел о представителях других, гораздо более сложных, таких как тростевые или марионетки. Кроме того, вся семья находилась под очарованием личности великого кукольника Сергея Владимировича Образцова. Его книгу «Моя профессия», недавно вышедшую в те годы, я отчаянно штудировал. Так или иначе, Буба на протяжение пары лет был главным героем-исполнителем на семейных праздниках, позволяя мне реализовывать свои актёрские инстинкты.
Собственно, театральный опыт реализовывался в помещении Республиканского театра оперы и балета, одном из немногих зданий, уцелевших в Минске после трёхлетней фашистской оккупации. Здесь тоже не обходилось без волшебства. В театр меня водил отец. Мы подходили к служебному входу, и отец произносил загадочное слово: «Жоленц!». Нас неизменно пропускали. Мы оказывались в паутине коридоров, которые служили как нуждам высокого искусства, так были и обыкновенным общежитием для артистического персонала с обязательными ароматами скудной, но изобретательной актерской кухни. Примерно через пятнадцать лет я столкнулся с подобной же обстановкой в Новосибирском оперном театре. Это был аромат обратной стороны театра.
Волшебное «открывательное» слово означало фамилию дирижёра театра, товарища моего отца по годам учёбы в Московской консерватории. Поэтому чаше всего мы попадали в зрительный зал «изнутри». Первыми опытами общения с музыкально-театральным искусством были балеты. По-видимому, оттого, что именно ими дирижировал приятель отца. Как всегда в детстве в сознании остались наиболее характерные эпизоды. Оперный театр стоял на высоком холме. Вокруг него находилось зеленое луговое пространство. На этом пространстве идиллически паслись козы, принадлежавшие хозяевам частных домов, расположенных рядом. Это был типичный пейзаж первых послевоенных лет Минска. Ну, а моим первым балетом стал балет «Эсмеральда», где главная героиня появлялась на сцене с маленьким козлёнком. На долгие годы я уверовал в то, что коз для этого балета выращивали на склонах холмов около оперного театра. Во втором балете, «Бахчисарайский фонтан», самым «интересным» было дождаться финального эпизода, когда одну из главных героинь «сбрасывали» с обрыва, а потом увидеть её, выходящую на поклоны. Обаяние Бубы Царапкина постепенно таяло, а опыт театрального общения обогащался.
Продолжение следует……
