«Эта повесть вообще грешит как частыми забеганиями вперед, так и, наоборот, неуместными слезливыми ностальгическими ретроспекциями, в ущерб сюжету и здравому смыслу».
Григорий Служитель в миру режиссёр, на досуге — писатель и «Дни Савелия» — это двойной литературный дебют: первый роман, который буквально при рождении удостоился престижной российской премии. Эх, не спроста он харизматично хмурит брови с обложки книги!
Хорошо, когда автор настолько самокритичен и открыт — скромно требуя извинения, Григорий Служитель указывает недочёты собственного сочинения— случай в современной русской литературе почти уникальный.
А раз автор сам осознает свои дебютные промахи, мы ему в этом поможем. Тем более, что неуместные флешбеки и «забегания вперёд» — здесь не самое страшное.
Как верно заметил в предисловии Евгений Водолазкин (до конкурсной работы которого мы доберёмся позже), коты в литературе — «тема не новая». Метр благодушно отказался перечислять известные кошачьи произведения, возможно, опасаясь их великого числа или не желая упоминать почётных конкурентов, на фоне которых разбираемое нами произведение предстанет не в выгодном свете. Но за него это сделаем мы. А заодно и поговорим — чем из галереи литературных питомцев выделился кот Служителя — Савелий.
Автор, который в наше время пишет о животных (в особенности, о котах) уже подобен попрошайке, который, усаживая с собой на коврик плешивого котейку, надеется разжалобить прохожих и получить не заработанные дивиденды.
Попытался ли Григорий Служитель своим котом покорить новые литературные высоты, или, как тот нищий, вышел к людям с протянутой рукой?
Признаюсь, есть моменты, которые вышибают сентиментальную слезу:
«Я вставал на задние лапы, а передними стучал по стеклу. Я кричал им. Я звал их. Я просился к ним. Я как мог старался донести до них. что со мною все хорошо. что я здесь, что я думаю о них; чт оя все тот же Савва — их Савва, а ни какой не Август. и что мне ничего, ничего здесь не нужно; что я очень сильно хочу домой, хочу вернуться в коробку. Но они, конечно, меня не
слышали. Не слышали и не видели. Тогда мне показалось, что я сплю. Да, это было похоже на дурной сон. Как будто мне снится, что я витаю над родными невидимым, бесплотным духом. Касаюсь их, а они не чувствуют моих прикосновений. Шепчу им прямо на ухо, а они не слышат моего шепота. Я присутствовал среди них привидением».
Да, эти строчки хватают за душу и хватали бы еще сильнее, если бы не узнаваемая буквально с первых слов (вплоть до полного не различения) восторженная стилистика «Житейских воззрений ученого кота Мурра» Эрнста Амадея Теодора Гофмана.
На этом обзор можно было бы закончить, но в качестве аванса молодому автору мы продолжим.
Кстати, о стилистике.
Здесь случаются повторы, которые можно принять за браки редактуры: «я много думал об этом, но мысли мои были бесплодны. Неопределёнными были мои мысли», «был серый невзрачный день», «был глупый серый день», «дни Лены были безрадостными и пустыми».
Но это не браки редактуры, это стиль, основанный на браке с повторами. Кроме бульварной орнаментальности они ничего не привносят в текст. Но стоит ли этот сомнительный эффект обеднённого повествования?
А вставка под заглавием «Записи Белаквина» — откровенное нагуливание товарного объема книги за счёт балластных глав.
«Ноги он взгромоздил на стол, а на подбитый глаз низко надвинул бейсболку. Наверное, ему нравилось думать, что он герой какого-то американского фильма. Перво-наперво он наказал обращаться к нему не иначе как дорогой начальник Юрочка и, дирижируя указательными пальцами, попросил продемонстрировать, как они будут это делать».
Можно ли представить подобное даже в нашей феодальной жизни?
Есть и другая, более серьезная проблема, а именно, скачущий нарратив. Представим себе стандартного иммигранта Асхаба с его столичными чаяниями и размышлениями о странностях русской молодёжи и быстро прививаемом московском мировоззрении, заставляющим при встрече с земляком на улицах столицы спешно отводить глаза. Обдумывая эти вещи, Асхаб отлучился по малой нужде в общественный туалет…
«… и там, под мраморными сводами, увидел ужасную картину. Он увидел меня, лежащего у батареи без признаков жизни в луже собственной крови».
Это не «баг» системы, а система. Та же проблема, но в более запущенном виде:
«Однажды на беговой дорожке в фитнес-клубе Света вдруг увидела своего Медвежонка в новостном сюжете, который транслировали на огромном экране».
Самое интересное, что рассказчик — не хозяйка кошки. Это кошка рассказывает о своей хозяйке. При том, что Света была адекватней остальных героев и в затяжные беседы с домашним питомцем не вступала. Что с легкого пера Служителя не помешало кисе выведать все секреты её личной жизни.
В чем суть проблемы — мы покажем на примере работы Михаила Лермонтова над романом «Герой нашего времени».
Современной романной формы тогда не существовало, как и всезнающего повествователя, способного читать мысли героя. Подслушивания, подсматривания за персонажем, пространные диалоги с читателем, свойственные литературе того времени (1830-тые), уже смотрелись не убедительно.
Тогдашняя традиция публиковать сборники повестей («Повести Белкина», «Вечера на хуторе…»), объединенные одни рассказчиком, указали Лермонтову возможный путь создания цельного психологического полотна о жизни героя. Но для этого Михаилу Лермонтову было необходимо новаторски преодолеть некоторые условности существующей формы. Чтобы вышел роман, повести должны были перетекать одна в другую естественно, мотивировано и без грубых швов. Для этого номинальную фигуру рассказчика требовалось превратить в нечто более органичное и живое, а само событие рассказывания — сделать необходимым фактом, следствием всех описанных событий.
Продумав систему из трёх рассказчиков, Лермонтов блестяще справляется с задачей и делает возможным русский психологический роман. Путешествующий по Кавказу офицер, штабс-капитан Максим Максимыч и сам Перочин — каждому из них предстояло, не перекрикивая друг друга, в художественно значимом порядке поведать свой кусочек правды о «Герое нашего времени».
Мало того, у каждого события должен быть разумный мотив, у каждой детали — объяснение, а у каждого факта — свидетель, который выглядел бы кстати в указанном месте.
Например, почему автор записок о Печорине — военный? Офицер на Кавказе в то время — обычное дело. Зачем Максим Максимыч принялся рассказывать истории об удивившем его когда-то человеке Печорине? А чем еще заниматься после долгого пути у вечернего костра? Подозрительно качественные записки офицера объясняются его литературными упражнениями на досуге. А желание записать историю о Бэлле — задержкой окказии, из-за чего у путника появилось несколько свободных дней. Кого-то может смутить, что при единственной встрече во Владыкавказе странствующий офицер запомнил портрет Печорина во всех деталях. Но увлекающийся литературой человек чаще всего наблюдателен, а во-вторых, к тому моменту герой был уже достаточно подогрет рассказами Максима Максимыча и потому испытывал к личности загадочного Печорина неподдельный интерес.
Гениальный Михаил Юрьевич оступился только в одном месте — в повести «Фаталист», где солдаты пересказывают Печорину слова зарубленного шальным казаком Вулича, которые не мог знать никто кроме убитого.
Как видим, в художественном произведении должна быть оправданна каждая мелочь, не говоря уже о хвостатом экстрасенсе свободно читающим мысли людей. Оставлять подобное без достаточной мотивировки, мягко говоря, непрофессионально.
К гастарбайтерам Григория Служителя есть и другая претензия – зачем объемные (на целую страницу) транслитерации с киргизского языка, если в сносках есть перевод? Художественный эффект не сопоставим с затратами.
Что мы имеем в сухом остатке? Только это:
«… люди так устроены, что излишек своей энергии им нужно на что-то расходовать. А ведь многие во всю жизнь так и не научаются что-то с ней делать. И вот тогда приходим мы».
Григорий Служитель представляет котов не как корыстных хозяев человеческих эмоцией, но как их жертв. Коты не гуляют сами по себе, а служат людям спасательной подушкой во времена неурядиц и душевных беспокойств. Кошек берут в неволю не спрашивая, а выбрасывают — при первой же возможности, когда обретают то, что замещали собой братья меньшие. Этим человек и проверяется — выбросит он или оставит после наступления штиля того, кто был верным другом в трудные дни?
Интересно, но наивно.
После стольких книг о кошках может ли это быть поводом для нового романа? Да и всегда ли те, кто склонны слёзно сочувствовать кошачьим, способны на серьёзную проверку нравственности — например, в ущерб себе помочь другому человеку?
Автор попытался раскрыть мир кошек через человеческое, а человека — через не характерные ему поползновения котов. У Служителя они владеют латинским, понимают музыку, разбираются в истории колонизации Америки и во множестве других вещей, которые иной раз не знают даже люди. НО подобные вещи органично смотрятся лишь в детской литературе.
В романе Ильи Бояшова «Кот Мури» животные иной раз тоже изъяснялись на уровне кандидата философии. Пес по имени Адольф, например, был релятивистом, который не мог выбрать ни один из путей и потому оставался на месте, а кот Мури, главный герой, бродил по миру в поисках лучшей доли, отсылая к «Житейским воззрениям кота Мурра» и одновременно развивая заложенную там идею мещанства.
Но за обликом животных в «Коте Мури» угадывались люди и потому их человеческое поведение не вызывало противоречий.
Но в романе Служителя нет ни людей, ни котов. Есть лишь противоестественный, так и не оживший после неудачной операции гибрид.
Да, литература жестока. Произведение — это не просто сборник умных мыслей, россыпь забавных моментов и зорких наблюдений, мало-мальски скрепленных абстрактным героем. Демонстрацией эрудиции здесь тоже не удивить.
Без сильной идеи, без сильного желания сказать миру что-то новое и стоящее сюда лучше не соваться.
Позиция редакции может не совпадать с мнением автора
