Современщина победила Чайковского

Эпилог

Сразу оговорюсь, мой текст о «Щелкунчике» – это не рецензия на очередную сценическую версию великого балета в Театре Станиславского и Немировича-Данченко (хореограф Юрий Посохов), приуроченную к 130-летию со дня первой постановки произведения Петра Ильича Чайковского в Мариинском театре.   

Я не претендую на профессиональный анализ и истину в последней инстанции. Поэтому не будет никакой конкретики по работе исполнителей.

Мне не хотелось бы, чтобы мои суждения воспринимались, как нафталинный, посконный консерватизм и отрицание нового. Мое личностное высказывание-размышление основано на том, что искусство я воспринимаю на уровне ощущения кожей, очень интуитивно, порой, не рационально, иногда вообще на «примитивном» станиславском уровне – «верю — не верю». Но! Все-таки вторым этапом после этого «примитивного» идёт осмысление и попытка ответить хотя бы самой себе на вопрос «почему так»?

Что произошло со мной на новом «Щелкунчике»?

А произошло нечто неслыханное!!!! Где-то спустя минут 40, я обратилась к своему спутнику: «А музыка Чайковского будет?» Он посмотрел на меня, как на больную! Скажу вам честно, мне и самой за себя стало страшно – не приболела ли я? Не узнавать то, что знаешь с детства – это как-то…, даже не склероз….

Но произведённый на меня эффект, мне показался безумно интересным! Я начала «раскручивать» его, как запутанный клубок с нитками.

Впечатление вписалось в мои уже многолетние размышления о новых режиссерских решениях классических произведений.

Я вдруг осознала, как тяжело современным режиссерам! Ведь, если честно, то классических опер и балетов, которые жаждет и жаждет видеть/слышать публика, совсем немного. Тиражировать классическую постановку режиссерам неинтересно, да и удивлять же нужно! По нынешним временам, если не удивлять, то, вроде как, и никому не интересно, а художнику – мало резонанса. 

И вот они начинают искать скрытые смыслы. Порой, мне кажется, что современные режиссеры держат композиторов прошлого, создавших гениальные произведения, за каких-то недоумков. Вот, мол, только мы-то сейчас и вытащим из их (ИХ!!!) произведений тот смысл, который они в своих (СВОИХ!!!) произведениях не смогли распознать. И начинают заниматься этой самой современщиной.

Я всегда думаю в таких случаях о том, что все-таки произведение искусства – это некая ДНК. Коротко о ДНК. «ДНК – это макромолекула (одна из трёх основных), обеспечивающая хранение, передачу из поколения в поколение и реализацию генетической программы развития и функционирования живых организмов.  Молекула ДНК хранит биологическую информацию в виде генетического кода».  

Михаил Пиотровский как-то сказал: «Культура с нами всегда. Она несет в себе генетический и исторический код нации. Экономика сегодня хорошая, а завтра плохая… Победы у нас бывают каждый век, но остаются в прошлом. Наука сегодня так, а завтра так… А Достоевский — неизменный признак. «Россия – значит Достоевский», — повторяют в мире. Культура – это то, что у нас нельзя отнять».

Нельзя отнять. Если мы не хотим ее добровольно отдать.

Когда я говорю о том, что музыкальное произведение – это ДНК, хранящая генетический код, то я под этим подразумеваю и то, что это произведение (в данном случае «Щелкунчик») написал русский композитор, и конкретный Петр Ильич, сентиментальный до пронзительности, тонкий, ранимый, который обладал такой чувствительностью, что мог разрыдаться от чего-то глубоко взволновавшего его.

В эту ДНК входит и память о времени, когда написано произведение – конец 19 романтического века. И хоть убейте меня, но я убеждена, что эту музыкальную рождественскую сказку Петр Ильич не мог написать без воспоминаний о домашних вечерах в милом доме его детства, в Воткинске, в кругу любящих его родных людей. Без воспоминаний о пушистых, сверкающих загадочными огоньками, пахнущих хвоей и смолой, таинственно зеленых ёлках в гостиных.  Без ожидания не столько даже подарков, сколько – чуда!

Я, взрослая тетя, когда иду по вечернему новогоднему Невскому и вижу на балконах или в эркерах старых домов выставленные елки с огоньками, – смотрю на них по-детски завороженно, у меня что-то замирает внутри и я словно переношусь мысленно в те старинные гостиные 19 века, с семейными рождественскими праздниками, кружевным облаком детей, танцующих под звуки фортепиано. Просто машина времени какая-то моментально начинает работать в моем сознании, «заряжаясь» от этих елок. 

ДНК, генетический код этой музыки – в тех чувствах, которые она вызывает.  И главное – что она ВЫЗЫВАЕТ ЧУВСТВА и еще важнее – КАКИЕ это ЧУВСТВА! Чувство восторга, волнения в предвкушении тайны. Страх перед мышами – это не животный, леденящий ужас, а тревога за героев, которая равна состраданию, желанию защитить! Взросление Маши – это, извините, не половое созревание, а томительная девичья мечта, предчувствие взросления! Помните глаза и жесты Маши-Екатерины Максимовой? Это глаза девочки, которые сверкают счастьем еще не от осознания, а предчувствия на уровне трепещущего сердца, что в жизни ее появилось что-то невероятно прекрасное, новое, волнующее. Ее улыбка – это прорывающаяся, щекочущая изнутри, радость, которую она не в состоянии скрывать.

А любовь – это знаменитое Адажио во втором действии, в котором такое сплетение чувств, что их даже в слова перевести невозможно! Это такая высота, такое проживание в одном номере всей безграничности божественного ощущения жизни – от рождения до смерти. Ведь неслучайно кульминация его – это практически цитата из последней, предсмертной Шестой симфонии композитора? Иногда мне кажется, что это адажио – главное, ради чего мы приходим на балет «Щелкунчик», – чтобы еще раз пережить такое сильное чувство прикосновения к этой высокой тайне, к такому ослепительному торжеству света и добра, что слезы всякий раз не сдержать, сколько бы не слушал эту музыку…

Всё мною описанное, это наше русское, старомодно-традиционное, Чайковский в «Щелкунчике» зашифровал настолько точно и тепло, что уже больше столетия балет не сходит со сцен всего мира и является главным чудо-подарком для наших детей. И без воплощения этого генетического кода нет этого великого русского балета!

Впоследствии его бережно сохраняли, преумножая своим великим талантом, наши выдающиеся исполнители, гениальные мастера отечественного балета. Для меня нет лучше пары Маша–Щелкунчик, чем Екатерина Максимова и Владимир Васильев. Это – эталон.

«Генетический код» балета нежно вибрирует и в советском мультфильме Бориса Степанцова 1973 года.  

И вот новый, современный «Щелкунчик».

Не буду подробно разбирать. Скажу только о нескольких моментах, которые с моей точки зрения декодировали этот балет, вынули из него ДНК, его душу. Нашу душу.

Естественно оформление – компьютерная графика. Ну, куда нынче без этого! Конструктор декораций своей упрощенностью и сверкающей больничной белизной напоминал мне мебель-трансформер марки ИКЕА.

Когда на белой стене компьютер «родил» словно вылитую из белой пластмассы ёлку…., я поняла – чуда не будет.

Потом появились чудовища. Вместо мышей. Дико страшные, клочковато-мохнатые, со страшными зубастыми пастями крысы-монстры. Они вызывали не страх, а брезгливое отвращение. Эстетика голливудского ужастика инородно и враждебно вторглась со своим звериным оскалом.

Правда, в первом акте хороши были дети. Все мизансцены с ними – удачны. Все-таки детей трудно испортить)

И вот второе действие.

Да, понятно, для постановщика всегда представляет сложность дивертисмент разнонациональных танцев: китайский, испанский, арабский, русский, танец пастушков (датский марципан), танец Мамаши Жигонь. Нужно что-то придумывать, чтобы преодолеть то торможение в развитии сюжета, которое обычно вносят дивертисменты.

Постановщик придумал идею, лежащую на поверхности, – кругосветное путешествие.

Белые стены с огромными вырезанными кругами, напоминающими окна-иллюминаторы, в одном из которых появляется глобус, предсказуемо «складываются» в образ гигантского океанического суперлайнера. Ну, и дальше пошли один за другим «кругосветные» танцы. Вроде все логично. Как говорится, ок.

Все танцы поставлены и станцованы очень хорошо.

Все известные вальсы и танцы Маши с Щелкунчиком идут на проекциях гигантских тайландообразных цветов. Прямо, как из рекламного туристического проспекта: «Путешествия туристов по Таиланду сопровождают цветы и чудесные ароматы тропиков». 

Я сначала не могла понять, ну, почему мне это все не нравится? Точнее, даже не так. Меня это НЕ ВОЛ-НУ-ЕТ.

От всего второго акта веяло какой-то высокого качества мюзик-холльностью, красочными шоу, которые являются неотъемлемой частью путешествий богатой публики на этих гигантских океанических лайнерах.

Я не могла понять, каким образом весь этот гламур вписывается в историю Маши и Щелкунчика? А может они, как сейчас модно, в заграничное свадебное путешествие отправились? Ок, опять же…

Но вся эта буржуазность категорически не совмещалась у меня с ДНК «Щелкунчика», его генетическим кодом, который вмонтировался в мою душу  с детства. И главное (то, о чем я писала в начале) – я не узнавала музыку! Местами она звучала просто по-голливудски! Как саундтрек к какому-нибудь американскому фильму. Временами мне даже казалось, что она переинструментована и местами досочинена для новой картинки.

Этот эффект меня потрясал! Мне казалось, что у меня крыша отъезжает в кругосветное путешествие …

Я пока не могу сформулировать научно это явление, но это поразительно, как изменение визуального образа музыкально-театрального произведения, его эстетики, может трансформировать восприятие смысла самой музыки.

О! Вспомнила, что мне это напомнило! Помните, Рахманинов уехал из России, уже написав свою знаменитую фортепианную прелюдию до-диез минор? Пронзительную!!! Вся она о России, больной и любимой им до боли!

И в Америке она стала самым популярным его произведением, которое ему приходилось играть бессчетное количество раз.

В конечном итоге известный джазовый оркестр сделал переложение этой прелюдии под себя. И все. Произошло полное декодирование произведения. Вся его трепетная, больная суть исчезла напрочь.  Настолько «новое одеяние» было чужеродно содержанию этого произведения….

Видимо, то же самое происходило у меня со «Щелкунчиком» в этот вечер.

Окончательным тестом для меня стало великое Адажио.

Никогда еще эта музыка не оставляла меня столь равнодушной, холодной. Словно это была вообще не она. Я следила за исполнителями, которые, мне казалось, двигаются выверено, рационально медленно. Танец напоминал набор хорошо отрепетированных и добросовестно исполняемых гимнастических упражнений. Он не светился, не дышал, не волновал. Он был неживым, как та ёлка, которая белым плоским куском пластмассы «выросла» на стене в первом действии.

Народ в зале бурно приветствовал все это новое. Я им не верила…– большое станиславское «Не верю»!

Хотя…Наверное, я чего-то не понимаю.

Пролог

Несколько лет назад я довольно взрослым человеком попала на «Щелкунчика» в Большом театре. Перед самым Новым годом.

Первые звуки…, «пошел снег»…, по сцене родители с детишками шли на праздник…У меня закипели слезы…

Картинка была из 19 века, а я моментально перенеслась в свое детство, в такой же предновогодний, с плавно падающими снежинками, вечер в родном заснеженном Норильске. Это я, счастливая, шла с мамой и папой на новогодний праздник к нашим друзьям) ….

Эти слезы и благодарная улыбка не покидали меня весь спектакль.

А перед Адажио сердце начало биться и в горле появился ком…  Меня переполняли такие чувства…, я ощущала, сколько всего важного через эту новогоднюю сказку, через музыку Чайковского, самого любимого с детства, вливается в меня, во взрослого человека. Но я думала о том, как важно, что это проникает и в детей, сидящих в зале. И тогда, словно на табло, в моей голове высветились слова:

«Каждый ребенок хотя бы раз в жизни должен под Новый год попасть в Большой театр на «Щелкунчика»! Обязательно!»

Надеюсь, что Большой театр не подведет.

Фото с сайта Музыкального театра им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко