Николай Цискаридзе
– Николай Максимович, для вас важно говорить на одном языке со студентами?
– Важно. Потому что я педагог, я воспитатель, и если я не понимаю, на каком языке разговаривать с ними, как я им что-то объясню. Нельзя поросенку объяснять на языке павлина – он не поймет, он поросенок. Надо взять и выучить поросячий, если вы хотите учить, а если не хотите, то можете говорить на павлиньем и ничего не выйдет.
– А зачем вам учить «поросят», может, лучше ограничиться только «павлинами»?
– Так рождаются-то в основном «поросята». Ну зайдите в Большой театр, там из всей труппы в 250 человек к балету имеют способности человек пятнадцать, все остальные – это «дрова». И всегда так было. Просто в те годы, в хорошие, эти пятнадцать человек были мировыми звездами, а сейчас эти пятнадцать, как правило, унижены, стоят где-нибудь на четвертой-восьмой позиции, потому что вот эти все, кто «дрова», они идут на все, чтобы получить положение.
В шестидесятые годы еще было сказано, Саша Гитри сказал, что пришло время ординарных людей – это правда, оно давно пришло. Это закон цивилизации. Достойные люди очень редко прорываются к власти.
– Вам же как раз повезло стать одним из них…
– Повезло не мне, повезло отрасли и повезло тем людям, которым выпало счастье учиться в период, когда я руковожу. Потому что уровень, того в чем они участвуют, в миллион раз выше, чем у всех, кто на сегодняшний день занимается балетом. Просто я как человек, который все это прошел и настрадался сам, пытался и пытаюсь сделать все так, чтобы эти дети получили как можно больше информации и больше имели возможность воспринять.
Другое дело, что опять-таки зависит от их способностей, в том числе и к восприятию – это не всегда значит, что они способны взять все то, что я инициировал.
Я слишком много лет душим серостью. Я не пытаюсь ее победить, просто я ее не люблю. «От грязи нельзя требовать, чтобы она не была грязью» – это сказал не я, а Чехов. Я не требую от них, чтобы они стали белыми, они серость, просто я все время смею это говорить, чем больше их и злю. Просто я их к себе пытаюсь не подпустить.
Мне мама когда-то в детстве объясняла, что если человеку все время говорить, что он горбатый, то он в итоге станет горбиться. А я ей сказал: «Нет», она говорит: «Почему?», я говорю: «Если ты не будешь на это обращать внимания, то ты не будешь горбиться». Она мне ответила, что для этого надо быть очень сильным человеком, на что я сказал: «А разве интересно быть слабым?».
Я для себя очень давно решил, что не буду ни перед кем ни оправдываться, ни клонить головы, ни пытаться подстроиться. Я стараюсь делать так, что есть моя территория, и пусть это будет два на два метра, но здесь будет мое государство и я буду жить так, как я хочу.
Когда я вступал в должность, тогда очень многие, кто хотел на эту должность, потому что это очень большие деньги и на этом можно воровать и взятки брать – золотая жила, что и происходит во многих таких учебных заведениях, – стали меня обвинять, что я пришел для того, чтобы отдать здание, чтобы сделать из этого отель, в общем, несли бог знает что, лишь бы только поднять народ на восстание. И я на одном из первых совещаний сказал, что Геростратова слава мне, Николаю Цискаридзе, не нужна. Если только от меня потребуют, чтобы я подписал бумагу, чтобы отдать здание, я их всех соберу, напишу на их глазах заявление и уйду, но ту бумагу не подпишу никогда. Я на себя никогда не возьму такую кармическую вещь, что я сделал так, что с улицы Росси ушел балет.
И таких моментов в моей жизни очень много. Есть вещи, которые я не допущу для себя. Другое дело, что я не говорю «не делайте» другим, потому что иногда ты не можешь бежать против поезда – это бессмысленно, если ты не хочешь, конечно, на тот свет.
– Когда вы уходили из Большого театра – вы бежали против поезда?
– Нет, я поезд обогнал. Было же рассчитано на что? Что мне 40 лет, что я остаюсь без работы и они меня будто увольняют. По закону они меня уволить не могли, просто это был бы долгий процесс, они бы опять изваляли мое имя в нечистотах, в общем, был бы какой-то ад.
А на самом деле я же подошел к возрасту, когда танцевать тяжело, и они бы все время опять заказывали статьи, как я уже не могу и занимаю место. А я с высоко поднятой головой вышел, хлопнул дверью и ушел на такое повышение, что этого никто не ожидал. Потому они еще, наверное, полгода говорили о том, что они меня выгнали.
Одно дело, когда вы постоянно отвечаете на такое, а я просто не отвечал ни на что, я весь этот период молчал.
