С Германом Уколовым мы познакомились после концерта с его участием в Новосибирской филармонии. До этого момента коллеги мне все уши прожужжали о том, что я обязательно должна услышать молодого пианиста и даже сделать с ним интервью. Вот так сразу. Признаюсь, настрой был скептический. Хотелось сначала познакомиться с его творчеством, чтобы хотя бы знать, о чем сделать материал с ним. Фамилия—Уколов—была мне знакома, но я не могла припомнить его выступлений последние несколько лет. Мой скептицизм ушел после одного отделения концерта, в котором прозвучал Третий концерт Рахманинова с Новосибирским академическим симфоническим оркестром. Родилось большое количество вопросов к Герману. В исполнении подкупили открытость, убедительность и честность даже. Он верил в то, про что играл, и говорил на абсолютно понятном музыкальном языке. И было что-то еще…
Зал долго не отпускал улыбающегося обаятельного музыканта. Кстати, это был концерт в рамках филармонического абонемента «Дневные общедоступные концерты», которые начинаются в 15.00 (коллеги поймут нюанс). Мало того, вечером ожидался сольник Дмитрия Маслеева— одноклассника героя интервью. Дмитрий тоже пришел послушать друга. И зал имени А.М. Каца был полон! Казалось, что Третьим Рахманинова никого в наше время не удивишь. Не знаю, существует ли официальный рейтинг популярности исполнения музыкальных произведений академического жанра в мире, но, думаю, читатели со мной согласятся: это сочинение было бы в топе. А в рейтинге фортепианных концертов, возможно, и возглавило бы список. Но Герман удивил. Его трактовка произведения сочетала, пожалуй, лучшее, что было за столетнюю историю исполнения Третьего концерта с собственным видением пианиста.
Мы договорились о беседе. И, хотя никогда не были знакомы, проговорили, будто старые приятели, два часа напролет. О пути сельского мальчишки в музыканты, о педагогической методике Мери Лебензон, о возвращении в профессию, ассистентуре-стажировке в Московской консерватории, таланте и многом другом—пианист Герман Уколов.
— Герман, любите давать интервью?
— Мне нравится делиться знаниями и опытом, если это помогает людям.
— Вы недавно вернулись из Москвы, где выступили с Вадимом Репиным. Расскажите, что это был за концерт?
— Когда я получил предложение сыграть в Концертном зале имени П.И. Чайковского, то это меня чрезвычайно обрадовало.
— Это ваше первое выступление в Москве?
— В столице, конечно, нет, а вот в Концертном зале имени П.И. Чайковского — да. Концерт был посвящен 85-летию Новосибирской области и проходил в рамках «Транссибирского арт-фестиваля». Моим партнером стал Вадим Репин —наш земляк и выдающийся скрипач. Поэтому, когда мне позвонили с предложением выступить, это показалось мне невероятной удачей. Большая честь и ответственность представлять в столице свой регион. Мне нужно было исполнить сочинение с Новосибирским филармоническим камерным оркестром — на мой выбор. Я стал размышлять, что бы я мог сыграть на таком тематическом и торжественном вечере. В памяти всплыло, как мой друг и сокурсник Дмитрий Маслеев исполнял «Испанскую рапсодию» Ференца Листа в переложении для фортепиано и камерного оркестра, сделанном его педагогом, профессором М. Петуховым. Я позвонил Дмитрию, он с радостью согласился поделиться нотами. Сольная версия произведения была мне знакома. Когда я посмотрел переложение, то понял, что, к моей радости, партия фортепиано существенно не отличается от оригинала. Но в процессе репетиций возникли определенные пианистические трудности: мышечную память трудно обмануть, и места изменений в тексте требовали постоянного контроля, так как руки норовили пойти по «проторенной» дорожке сольной версии.
— С Вадимом Репиным тоже впервые играли?
— Да, причем, мы даже не были знакомы до этого. Наше общение с ним оказалось очень приятным. Лишний раз я убедился в том, что чем человек выше, талантливее и заметнее, тем он проще и уважительнее в человеческом смысле и профессиональном. Мы как-то сразу заговорили на одном языке легко и естественно. У таких людей, как Вадим Репин, нет никакой условности, заносчивости, пренебрежения окружающими. Вадим Викторович предложил сыграть часть двойного концерта Мендельсона для скрипки, фортепиано и струнного оркестра (нам нужно было исполнить в том же концерте что-то еще совместно). Я взял ноты, выучил, и, на мой взгляд, получилось очень даже неплохо.
Я чрезвычайно благодарен за приглашение директору и продюсеру «Транссибирского арт-фестиваля» Олегу Белому и управляющей Новосибирского камерного оркестра Алене Болквадзе.
— В одном из моноспектаклей Евгения Гришковца его герой оказывается у знаменитой работы кисти Леонардо «Мона Лиза» и что-то изо всех сил пытается почувствовать, поскольку мировой шедевр, по его убеждению, обязательно должен произвести неизгладимое впечатление. Но у него не получается проникнуться картиной, за что ему даже становится стыдно. Зал Чайковского для музыкантов очень желаемое и практически святое место. Какие ваши личные впечатления от легендарной сцены?
— Перед любым концертом, разумеется, присутствует волнение, но, когда оказываешься на сцене за инструментом, это волнение улетучивается, и ты получаешь только удовольствие от того, что исполняешь. Могу сказать, что в Зале Чайковского я ощутил это роскошное чувство счастья от своего любимого дела. Мы приехали, чтобы представить нашу любимую область в Москве, и, конечно, градус ответственности был высоким. Сам зал мне показался не слишком большим, как с экрана телевизора, но уютным, с прекрасным инструментом и замечательной атмосферой.
— Теперь давайте поговорим о ваших корнях. Вы родом из небольшого поселка Маслянино Новосибирской области.
— Да, я родился в районном центре, рабочем поселке Маслянино. В 12 лет уехал в Новосибирск. Чем старше я становлюсь, тем отчетливее понимаю, насколько дороги мне мои родные места. Вообще, тема малой родины часто становилась актуальной для творческих людей. Множество композиторов создавали шедевры в своих имениях, подальше от городской суеты. Простор, родная природа и неспешная жизнь, я думаю, очень способствовали естественному творческому процессу. Малая плотность людей в таких местах также играет свою роль.
Тема Родины мне очень близка, и мой педагог Мери Симховна Лебензон неоднократно затрагивала ее в работе над произведениями. Как известно, Рахманинов после эмиграции из России практически ничего не написал в сравнении с тем, что создал в своей стране. Но он и сам говорил, что Родина его — Россия. И даже похоронен Сергей Васильевич был в гробу из нержавеющей стали, чтобы со временем его могли перезахоронить в родных местах. Насколько я знаю, переговоры по этому поводу велись, но пока ничем не увенчались.
Поэтому я с большим трепетом отношусь к своему Маслянино, часто приезжаю туда с концертами и просто так. Почему так люблю — не знаю. Наверное, это мое место силы.
— Кто вас привел в музыкальную школу?
— В Маслянино мама отдала меня в школу искусств, и там я учился на нескольких отделениях: фортепианном, играл в духовом оркестре на теноре (он такие забавные звуки издает—инструмент чуть меньше тубы), обучался на аккордеоне, ходил на художественную лепку и на танцы. А папа отвечал за мое спортивное воспитание… Все это сумасшествие длилось до 12 лет (смеется). Надо сказать, что в небольших поселках или городах вся образовательная инфраструктура сосредоточена рядом. Я мог самостоятельно перемещаться из одного места в другое без каких-либо проблем и привлечения взрослых. Это было очень удобно, а детям давало возможность максимально погрузиться в творческую и спортивную среду.
— А как попали в Новосибирск?
— В 9 лет я поехал на областной конкурс в качестве начинающего пианиста, мне посчастливилось стать лауреатом. К этому выступлению меня готовила мой первый педагог Татьяна Сафроновна Шмакова. Она до сих пор преподает в школе искусств в Маслянино. Председателем жюри был ученик Лебензон — Владимир Васильевич Гурьянов. Он и предложил мне попасть на прослушивание к Мери Симховне.
— А Татьяна Сафроновна не была ее ученицей?
— Нет, она училась как раз у Гурьянова.
— Значит, есть все же преемственность. Ведь достаточно сложно пробиться даже на прослушивание, если ты родился в маленьком поселке с населением чуть больше 10 тысяч человек.
— Да, получается, что определенная преемственность есть. Я бы не сказал, что на тот момент я был прекрасно подготовлен, так как занимался всем, что только можно было придумать для мальчишки моего возраста. И занятия на фортепиано были далеко не на первом месте. Наверное, впоследствии Мери Симховна взяла меня в свой класс, потому что увидела, что во мне можно раскрыть определенные способности. Это я так думаю, я никогда ее об этом не спрашивал и уже, увы, не спрошу.
После прослушивания с одобрения Лебензон я поступил в Новосибирскую специальную музыкальную школу. И в первое же полугодие мне посчастливилось пройти Первое скерцо Шопена. Это было неожиданно — от пьес Майкапара и этюдов Черни вдруг сразу такое сочинение в 12 лет. Кстати, после первого прослушивания Мери Симховна дала мне задание: выучить один из этюдов Черни и странспонировать его в пять тональностей с сохранением аппликатуры. Вообще, раньше это было принято. Мери Симховна рассказывала, что в ЦМШ у Гольденвейзера был отдельный экзамен, так называемый технический зачет, на котором транспонирование было обязательным. Еще комиссия просила исполнить одно из упражнений Ганона по номерам, и ученику по памяти нужно было сыграть нужное. Конечно, с таким подходом к работе в моей голове запустились какие-то иные процессы, ведь до этого никаких навыков транспонирования я не имел. Это было сложно.
— А как дело обстояло с выступлениями на сцене у мальчика из небольшого поселка?
— Сцены я очень боялся в то время. Кстати, то самое Скерцо № 1 Шопена я сыграл в Большом зале старого здания Новосибирской филармонии [Дом политпросвещения — здание, с 1990 приспособленное для нужд Новосибирской филармонии и снесенное в 2007; на его месте построен Концертный зал им. А.М. Каца—прим. О.Г.] на каком-то ответственном концерте, где присутствовали главы регионов, а я представлял свое Маслянино. Я вышел на сцену, сыграл и ушел. Как я играл — напрочь стерлось у меня из памяти. Видимо, мое волнение было такой силы, что мозг оградил сознание и убрал этот момент из жизни в самый дальний тайник. Но сам факт такого ответственного выступления произвел сильнейшее впечатление на меня: уж очень обстановка контрастировала с тем, что было в моей жизни раньше.
— Почему, как вы думаете?
— Наверное, дело отчасти и в возрасте. В 7–8 лет маленький человек выходит на сцену с улыбкой, делает, что от него требуется, уходит вполне счастливым под громкие аплодисменты, всеобщее умиление и берет за руку довольную маму. Он это воспринимает, как игру в буквальном смысле. В 12 лет уже приходит осознание определенной ответственности за происходящее. И мамы рядом не было… Я жил в интернате один и очень тосковал по своим родным. Это был очень тяжелый период. Меня даже хотели отправить домой, потому что я пролил невероятное количество слез по этому поводу.
— У мамы, наверное, очень щемило сердце.
— Да, моя тетя рассказывала, что предлагала меня забрать из Новосибирска, но мама почти сквозь слезы ответила: «Пусть будет там, ему там нужно быть». Да и период этот через полтора года закончился. Я оперился.
— А мама понимала, куда она отдала на «мучения» сына?
— Да, она тоже музыкант, закончила в свое время Музыкальный колледж имени А.М. Мурова по классу аккордеона. Поэтому она знала все особенности музыкального образования, а также и то, куда я попал учиться, а главное — к кому.
— В интернате и школе с ребятами хорошо складывалось?
— Я как-то сразу на себе почувствовал, что учусь в классе Мери Симховны. Существовал определенный пиетет в школе перед ее учениками. Старшие ребята из класса меня всячески подбадривали и даже заботились. Например, уходя утром на самостоятельные занятия, будили меня и брали с собой. В 7 часов утра я от них слышал слова: «Пока ты спишь, в Китае ученики занимаются по 25 часов в сутки». Я тянулся за ними, поскольку не с самого начального детского возраста учился у Мери Симховны. Возможно, мне было немного сложнее, чем остальным. Но я получил и большую порцию поддержки, в частности, спасибо директору школы Александру Тихоновичу Марченко за то, что сумел создать творческую дружественную атмосферу, особый мир в этом учебном заведении, которое всецело посвящено одному из лучших видов искусств.
Кстати, папино воспитание в сфере спорта тоже дало мне уверенность — я никогда не пасовал перед сверстниками, был выносливым и в хорошей физической форме. И большая благодарность маме за то, что все дети в нашей семье получили музыкальное образование (нас три брата, я — средний). Младший брат сейчас концертмейстер группы контрабасов в оркестре НОВАТа.
Я убежден, что каждый ребенок должен учиться музыке или быть причастным к миру искусства в целом, необязательно профессионально, потому что для его развития это очень важно. И это должно происходить без нажима. То, что я сейчас наблюдаю у некоторых родителей, которые пытаются научить детей всему и сразу, при этом во главу угла ставится «нацеленность на результат», стремление к победе, — это уже перебор. Теряется ощущение удовольствия от процесса. Дети должны многое попробовать, но не страдать от переизбытка информации и невыносимой нагрузки. Я за то, чтобы родители уделяли детям внимание со стороны творческой составляющей в образовании.
— Как занималась Мери Симховна с вами в тот начальный период?
— Попав в ее класс и очутившись в школе-интернате, я был окружен любовью и вниманием моей «второй» мамы. Мери Симховна каким-то тонким и естественным образом синтезировала повседневную жизнь ребенка и профессиональные занятия воедино, одно от другого стало попросту неотделимо. Она умела учить не только игре на рояле, но и жизни. Она это делала через музыку и общение. И так занималась со всеми. Мери Симховна очень сердечно и тепло рассказывала о каких-то фактах из жизни композиторов, об истории создания произведений, которые проходили в классе. Возникало огромное желание заниматься на инструменте. Тогда начался шестичасовой режим занятий с ведением дневника, который она мне подарила. В нем я фиксировал количество времени самостоятельной работы за инструментом, которое уделял тому или иному произведению. Большое внимание Лебензон было посвящено работе над фортепианной техникой и звуком. Теперь я понимаю, что закладывалась база, причем в ускоренном режиме, потому что попал я к ней не в 5–6 лет, как многие, а в 12, и нужно было наверстывать. И все это осуществлялось очень легко и естественно. Первые успехи не заставили себя долго ждать.
Мери Симховна была невероятно эрудированным человеком, с высокими моральными принципами, хотя на ее долю выпало немало жизненных испытаний. Просто она любила музыку, она ей жила. Она относилась к тому небольшому количеству людей, которые несмотря на все жизненные трудности, оставались светлыми, добрыми. Наверное, это дар. Однажды она мне сказала: «Талант измеряется и добротой». И для меня эта фраза является очень важной!
— Можете объяснить, что такое талант?
— Приведу цитату Бетховена: «Сердце, вот истинный рычаг всего великого». На мой взгляд, талант состоит из двух частей. Независимая часть — то, что даровано человеку свыше и существует само по себе (как и откуда рождается, вопрос отдельный, тайный), и зависимая, следствие первой — это страсть, рождающая действие, трудолюбие, большую заинтересованность в том, что ты делаешь.
— Может, Мери Симховна что-то рассказывала о занятиях со своими педагогами?
— Мери Симховна как в ЦМШ, так и в Московской консерватории была прямой ученицей Александра Борисовича Гольденвейзера.
Важно также упомянуть имя Берты Михайловны Рейнгбальд, у которой Мери Симховна начинала обучение в Одессе. Именно Рейнгбальд взрастила Эмиля Гилельса и передала его в руки Нейгаузу. Мария Гринберг также являлась ее ученицей.
Мери Симховна очень тепло вспоминала о Берте Михайловне и Александре Борисовиче. На мой взгляд, внимательное отношение к звуку, деталям, одухотворение музыкального материала человеческой речью, цельность и масштаб замысла исследуемого произведения — все это проходит красной нитью через фортепианное искусство Мери Симховны. В разговорах о Гольденвейзере она упоминала такие имена, как Лев Толстой, Сергей Рахманинов, Антон Рубинштейн. Все это плавно соединялось с исполнительским окружением во времена ее учебы в Московской консерватории — Яков Флиер, Эмиль Гилельс, Святослав Рихтер.
Мне запомнилось то, что Гольденвейзер, со слов Мери Симховны, не говорил подробно о содержании произведения. Ему было важно, чтобы ученик сам ознакомился прежде всего с литературными, историческими источниками, почитал биографию автора и знал о его творческом пути. Так училась она сама, а профессор корректировал выбранный вектор. Это очень плодотворный и самостоятельный метод, который, конечно, дается не всем, но имеет настоящий результат.
Воспоминания Мери Симховны всегда вдохновляли и окрыляли, вызывали чувство сопричастности к истории русской фортепианной школы.
Много интересных воспоминаний находится в книге, которая вышла в 2021: «Мери Лебензон. Личность, музыкант, педагог».
— Ученики Лебензон часто становились лауреатами всевозможных конкурсов. У вас тоже внушительный список побед. А какой из конкурсов был первым?
— Он был в Барнауле, так сказать, регионального масштаба (я там одержал победу), а вот первый всероссийский конкурс состоялся в Ярославле — Конкурс молодых пианистов Алексея Наседкина. Состязание проходило в три тура: два сольных и один с оркестром. Мне было 17, я самый юный в старшей возрастной категории. Мне посчастливилось пройти в финал. Было немного страшновато, так как я никогда на конкурсах с оркестром не играл. У меня был подготовлен Первый концерт Прокофьева, его еще называют «футбольным» концертом (смеется). И вышел я его играть в рубашке, без пиджака. На мое удивление, Наседкин присудил мне победу несмотря на то, что у его собственного ученика было очень впечатляющее портфолио с победами на международных конкурсах, в отличие от меня.
— Потом вы довольно часто стали принимать участие в творческих состязаниях.
— Позже в Германии была победа на юношеском конкурсе имени Рахманинова. Он был удачным.
— Не просто удачным, вы там все спецпризы собрали! Решение о том, кому и на какой конкурс ехать, Мери Симховна сама принимала? И какую задачу она ставила в том или ином случае?
— Конкурсы Мери Симховна рассматривала в качестве стимула. Потому что закреплялся результат работы. Например, я выбрал фортепиано своим основным инструментом именно после успеха на областном конкурсе, это и стало отправной точкой для меня, чтобы идти дальше. Как правило, я сам был инициатором поездок на конкурсы впоследствии, Мери Симховна всегда это желание поддерживала. Это было важно для ощутимых результатов. В итоге получилось, что порядка 15 международных конкурсов я объездил. Пожалуй, это много.
— Все ученики ездили?
— Как правило, да, поскольку все ребята были, как говорится, играющие. Мери Симховна была в любом случае за конкурсы.
Готовила к конкурсам она очень серьезно. Конечно, большое значение в подготовке играло то, какого склада молодой исполнитель, его характер, психотип. Репертуар подбирался строго в соответствии с этими факторами—то, что больше всего подходило исполнителю. Но ценно и то, что наряду с выступлениями на конкурсах, Мери Симховна старалась, чтобы ученик не замыкался только на работе для соревнования, чтобы развивался цельно и полноценно прежде всего в плане расширения репертуара, художественности исполнения, масштаба мышления и просто творческой эрудиции.
— А вы сами как считаете: нужны конкурсы?
— Конкурсы важны. Традиция состязаний имеет древнюю историю, вспомним несостоявшееся состязание И.С. Баха и Маршана…
Что касается нашего времени, конкурсы являются важной частью при выстраивании карьеры музыканта-исполнителя. Все мы знаем имена: Э. Гилельс, М. Аргерих, А. Шифф, Г. Соколов, М. Плетнев, И. Погорелич, Н. Луганский, Б. Березовский, Д. Мацуев… Список долго можно продолжать. Этих замечательных музыкантов мир увидел, благодаря конкурсам! Конечно, есть исключения, например, С. Рихтер, Е. Кисин. Но в настоящее время именно конкурс дает путь в большие концертные залы.
Есть и другая сторона медали — опасность, что у музыканта замкнется репертуарный круг. Конкурсант попросту не успевает вовремя познакомиться с различными стилями и направлениями в полной мере, становится как бы профессионально обделенным и ограниченным. Кругозор такого пианиста, в основном, сводится только к репертуару, который он от конкурса к конкурсу исполняет (пусть и хорошо) с незначительными изменениями. На определенном юном этапе меня тоже не обошла эта негативная сторона, так как я в силу возраста не видел картину в целом и очень настаивал на поездках.
— Есть ли отличия между исполнением программы на конкурсе и на сольном концерте? В чем разница в подготовке к ним?
— Игра на сольном концерте и на конкурсе отличаться должна, но не обязана. Подготовка к состязанию должна быть тщательной и под контролем педагога, наставника— в этом я убежден. Подход к исполнению программ на конкурсах, по моему мнению, иной, нежели на концертах.
— А сценическое волнение всегда присутствует?
— Все большие пианисты волновались — и Горовиц, и Гилельс, и Рихтер, а также Рахманинов, Рубинштейн. На мой взгляд, артисту нужно решить две задачи—психофизическую и профессиональную (в нашем случае пианистическую). Для решения первой очень подойдет известное выражение «В здоровом теле здоровый дух». Любая стрессовая ситуация—это своего рода борьба организма с внешними обстоятельствами. И чем крепче и выносливее организм, тем легче человеку справиться с эмоциями. Умеренный спорт здесь верный помощник. На мой взгляд, этот аспект обделен вниманием музыкантов.
Для второй задачи — тоже приведу выражение, которое мне нравится: «В ответственный момент вы не подниметесь до уровня своих ожиданий, вы приземлитесь до уровня своей подготовки». Весьма точно сказано! Подготовка крайне важна. Разумеется, в жизни музыканта случается, когда вдруг нужно быстро выучить произведение и сыграть. Иногда получается даже неплохо. Раз-другой повезет, но в систему это не войдет точно.
Конечно, вышеперечисленное не гарантирует полного спокойствия на сцене, но шансы на удачное исполнение существенно увеличатся.
— Вас многие помнят еще со школы, потом в Новосибирской консерватории. Ваше имя было на слуху, но на какое-то время вы выпали из поля зрения. Ходили слухи, что вы решили закончить карьеру, столь стремительно набиравшую обороты.
— Нет, конечно, музыку я никогда не хотел оставить. Но перерыв в исполнительской деятельности был, это правда. Пять лет… Это было молодое решение! А вызвано оно было желанием заниматься двумя делами одновременно. Хотя бы недолгое время. Но пришло все же осознание, что на двух стульях не усидишь, и нужно выбирать. И я вернулся в музыку с чистым сердцем и совестью, оставив другую деятельность, которая, к слову, оказалась успешной.
— Восстановление было трудным? Все-таки исполнительская деятельность требует постоянной практики.
— Я быстро вернулся в нужную форму, так как занятия за инструментом не бросал, просто не выступал публично, не ездил на конкурсы и т. д. Но всегда общался с ребятами из класса Мери Симховны, интересовался консерваторской жизнью, новыми именами, событиями. Для меня было важно не терять связи с моим музыкальным миром, потому что знал, что обязательно вернусь. Просто так получилось, что мое отсутствие несколько затянулось…
— Жалеете?
— Профессиональная жизнь требует постоянства. Вернувшись, я окунулся в ряд неожиданных обстоятельств, прямо скажем, неприятных, да и Мери Симховна на тот момент была уже нездорова, и вскоре ее не стало. Не забуду и храню последнее ее сообщение от 31 октября 2020: «Ты молодец, побеждай дальше». Спустя 10 дней мы с ней простились… Но испытания даются по силам, видимо, нужно было через них пройти. Спустя некоторое время все наладилось, начались системные выступления — как сольные, так и с оркестром.
Перерывы в деятельности случаются по самым разным причинам, и история знает примеры. Но приходит время, и понимаешь, что главное в твоей жизни, а что второстепенное. Наверное, самое ценное, к чему я пришел, это то, что мне есть, что сказать своим творчеством. Это моя настоящая потребность!
— В апреле этого года вы играли Третий концерт Рахманинова в Концертном зале им. А.М. Каца в нашем Новосибирске, это был своего рода концерт-возвращение. Причем возвращение блестящее. Я присутствовала на том выступлении и невольно провела параллель с трактовкой Николая Луганского. Каково было мое удивление, когда я узнала, что вы поступили в ассистентуру-стажировку Московской консерватории и имеете возможность заниматься именно с ним! Расскажите об этом.
— С Николаем Львовичем у нас была встреча, я играл ему, кстати, финал того же концерта Рахманинова. Для поступления он рекомендовал мне обратиться к декану факультета, профессору Андрею Александровичу Писареву, что я и сделал. Я очень рад, что сейчас имею возможность заниматься с этими прекрасными музыкантами. Кстати, фортепианное древо этих пианистов также уходит к Гольденвейзеру через его учеников: Григория Романовича Гинзбурга, Татьяну Петровну Николаеву, Сергея Леонидовича Доренского и Бориса Абрамовича Шацкеса.
— Расскажите о вашем первом впечатлении, когда вы приехали в Московскую консерваторию уже в качестве ассистента-стажера?
— Меня впечатлила сама среда. Когда попадаешь и соприкасаешься с историей, всегда чувствуешь прилив творческих сил, идей. Занятия проходят в исторических классах профессоров А.Б. Гольденвейзера, Г.Г. Нейгауза., С.Е. Фейнберга. Все это только способствует естественному погружению в изучение музыкального искусства, повышению уровня мастерства и обогащению музыканта как личности. Запомнился первый концерт, который я посетил в Большом зале консерватории. Звучали «Детский альбом» и «Времена года» П.И. Чайковского в исполнении А.А. Писарева. Поразила акустика зала и тонкое исполнительское мастерство. Я очень вдохновлен и рад, что являюсь частицей этого вуза.
— От прекрасного к ужасному. В чем, на ваш взгляд, разница между конкуренцией и завистью в профессиональной среде? Это, кстати, не только к искусству относится.
— Конкуренция—это здоровая и неотъемлемая часть практически любой деятельности человека, важная составляющая прогресса. А зависть — обычный порок наряду с эгоизмом, присущий человеческой натуре, который лечится только обогащением духовного мира и настоящей любовью к тому, что делаешь. Конечно, когда человек осознает этот изъян в себе и пытается «излечиться».
Убежден в том, что у тех, кто что-то делает лучше других, нужно прежде всего учиться. Необходимо воспринимать людей, профессионально стоящих выше, как пример возможностей человеческого духа, развития, вершин, которых можно достичь. Некоторые люди, увы, не видят себя частью общего дела, вида искусства. Они становятся несвободными, эгоцентричными и зажатыми. И, увы, это плохо как для дела, так и для самого человека.
— О чем вы мечтаете?
— По поверию, о мечтах не рассказывают, могут не сбыться (смеется). А вот сокровенное желание, конечно, есть. Хочется сыграть концерт на сцене Большого зала Московской консерватории.
— Какая музыка находит особый отклик в вашем сердце?
— Русская! Мне очень близка музыка, связанная с темой Родины. Поскольку я вырос в небольшом поселке, «на воле», что называется, мне знакомы все атрибуты сельской жизни: это и работа в поле во время уборки урожая, и прекрасные народные песни во время гуляний под гармонь во дворе, деревянная церковь и, конечно, русская природа. Я в этом рос до почти подросткового возраста. Поэтому именно русская музыка находит особый отклик в моей душе.
Сочинения Рахманинова, Чайковского мне не просто близки, они родные. Музыка Шопена также вторит моим внутренним ощущениям по той же причине — любви к Родине.
— Наследие композиторов, которых вы перечислили, обожает весь мир. Их музыку так часто можно услышать в концертных залах, что даже не позавидуешь исполнителям — что нового в интерпретации они еще могут сказать? Как вы работаете над произведением?
— Для меня важны два критерия — профессионализм и убедительность. Есть замечательные слова С. Рахманинова: «Интерпретация зависит главным образом от таланта и индивидуальности. Однако владение техникой — основа интерпретации». Когда я берусь за сочинение, как правило, в голове уже сформирован общий замысел, произведение уже звучит в общей концепции. За инструментом, по большому счету, уже ничего не меняется. Но бывает и так, что приходится искать и за роялем, и это очень кропотливый этап работы.
Вообще, от выбора произведения до вывода его на сцену я должен пройти путь из конкретных составляющих, а именно: проиграть произведение внутренним слухом с нотами и без нот, расшифровать замысел композитора, а потом уже садиться за инструмент и начинать учить текст сразу в характере. После освоения нотного материала произведение должно «отлежаться» какое-то время, потом желательно обыграть его в тесном кругу и — можно на сцену.
— Звучит, как рецепт блюда!
— Я, кстати, люблю готовить (улыбается). Что касается самой интерпретации — это индивидуальная и тонкая материя. Следование авторскому тексту важно! Конечно, здорово, когда исполнитель может напрямую поговорить с композитором и выяснить у него волнующие нюансы, как могли спросить В. Горовиц, Й. Гофман у Рахманинова; Рихтер, Гилельс, Ростропович — у Прокофьева, Шостаковича. Но основное, что имеется в репертуаре пианиста, выверяется только благодаря историческим справкам, воспоминаниям современников и в совсем редких случаях — грамзаписям самих композиторов. Исполнение Владимиром Горовицем Третьего концерта Рахманинова во многом противоречит и тексту, и сформировавшейся стереотипной интерпретации этого концерта и, может, даже в целом музыки Рахманинова, однако именно оно получило одобрение самого автора.
Исполнитель должен относиться к сочинению с любовью, добросовестно над ним работать, в том числе, и как исследователь. Как говорил Г. Нейгауз, «играть по правде». Чего и стараюсь придерживаться.
— Какой тип исполнения вам не по нраву?
— Исполнение, сыгранное не своими руками, прочувствованное не своим сердцем, осмысленное не своим умом.
— Пока мы слышим про Германа Уколова-пианиста. А услышим про Уколова-педагога? Мне кажется, судя по нашей беседе, все предпосылки к этому есть.
— Несколько лет назад, отвечая на этот вопрос, я выбрал бы только первое. Но сейчас временами задумываюсь и о педагогической деятельности. Конечно, как показывает история фортепианного искусства, в приоритете должно быть что-то одно. Передача знаний — это естественный процесс человечества, как и продолжение рода. Процесс обучения происходит не только в классе у профессора, но и на концертах. Что касается меня, — будущее покажет. Согласен с мыслью Г. Нейгауза о том, что преподавательская деятельность должна начинаться по достижению 40-летнего возраста, к этому нужно быть готовым.
— Должен ли творческий человек быть одиноким?
— Я думаю, что одиночество—важная форма для духовного роста человека. Тема одиночества прослеживается в творчестве многих великих композиторов, писателей, художников. Думаю, это связано в том числе с противоречием натуры и социума. Творческие талантливые люди очень восприимчивы ко всему происходящему в действительности, которая часто не находит отклика в их мироощущении. Их одиночество — это следствие желания находиться в собственном уединенном мире и творить. В истории музыкального искусства и исполнительства немало талантливых людей, творчество которых опережает свое время и становится признанным позже.
— Творческий человек должен испытывать страдания?
— На мой взгляд, жизнь сама по себе предполагает целый спектр обстоятельств, в которых мы чувствуем и радость, и горечь, и удачу, и поражение, гнев и милосердие. Да, в исполняемой музыке много чувств, вызывающих именно эмоции страдания, беспокойства, тоски, заложенных автором. Музыка — это храм, в котором исповедуются музыканты, очищая свою душу.
— Кто ваши кумиры в немузыкальном мире?
— В литературе — Лев Толстой. Не только как русский писатель, но и как мыслитель. Его романы полны философской мудрости, они заставляют задуматься о чести, морали. Стив Джобс для меня является примером легендарного идейного вдохновителя и создателя «с нуля» компании, занявшей впоследствии лидирующие позиции в сфере информационных технологий. Из мира спорта — это Лионель Месси, человек просто гениально играющий в футбол.
— Каким должен быть идеальный мир пианиста?
— Больше хотелось бы быть пианистом в идеальном мире. Если же помечтать относительно профессионального поприща, то здорово, если выступления проходили бы так, как ты планируешь (ну, это мечта всех, наверное). Хочется размеренности, а не гонки, спокойного освоения репертуара. Конечно, чтобы всегда были прекрасные инструменты и особенно акустика. Вспоминается выражение С. Рахманинова: «Пианист — это раб акустики». Любому артисту приятно, когда он получает и хвалебные отзывы, и конструктивную критику от публики, это тоже нужно. И, конечно, чтобы концерты продолжались, ведь музыканту важно играть. Хоть это порой и нелегко, ведь, как говорится, стул пианиста — это и трон, и скамья подсудимых.
Специально для журнала «PianoФорум» №4 (52), 2022 год, г. Москва
