“Кто не играет вместе с фортепьяно, не играет и на нем”.
(Роберт Шуман)
После окончания конкурсной недели 6-10 декабря 2022, посвященной памяти выдающегося педагога — Мери Симховны Лебензон, когда все волнения улеглись (а волновались не только участники, но и жюри), художественный руководитель Новосибирской филармонии, заслуженный деятель искусств России Владимир Михайлович Калужский, один из членов жюри, поделился своими впечатлениями от конкурса, воспоминаниями о Мери Симховне и поразмышлял над судьбами музыкантов.
— Владимир Михайлович, расскажите, пожалуйста, каким образом возникла идея организовать конкурс?
— Существует сильная корпоративная группа выпускников последних лет Мери Симховны. Вокруг них формировались основные идеи, связанные с увековечиванием памяти педагога. Первое место принадлежит Александру Тихоновичу Марченко (директор НСМШ), где работала Лебензон и откуда пришли Дания (Хайбуллина, член жюри — прим. корр.), Лев (Терсков, лауреат I степени — прим. корр.) и остальные ребята. Сначала мы с ними сделали книгу ее памяти, потом организовали вечер в филармонии, где играли все ее выпускники, а я его проводил. Учеников было много, поэтому у каждого была возможность сыграть только по одной пьесе.
Дальнейшие события были связаны с региональным министерством культуры (в частности, помогала Татьяна Дорожкова), которое учредило премию имени М.С. Лебензон. Первым стипендиатом был тот же самый Терсков, в 2022 году — Дания. В следующие годы пойдут уже другие мероприятия. Мне кажется, где-то тут и родилась идея конкурса. Как видите, это такой комплекс событий: стипендия и конкурс — все вместе, инициатива НСМШ и фонда «Юные дарования Сибири» под председательством Александра Тихоновича Марченко, музыкального колледжа, минкультуры. Считаю, что это хороший результат.
— Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями от конкурса.
— Великолепное, отлично организованное предприятие в колледже им. Мурова, который предоставил Концертный зал «Сибирский» и свои инструменты. В зале была создана особая акустика, стояли микрофоны, работал звукорежиссёр, велись онлайн-трансляции для зрителей, которые по каким-то причинам не могли присутствовать — все было очень профессионально. Это прекрасный зал, недооцененный новосибирской общественностью, в том числе музыкальной, которым можно гордиться. Отмечу, что, кроме него и зала им. Каца, в Новосибирске есть еще два великолепных зала для профессиональной музыки — это Камерный зал филармонии (бывший Дом Ленина) и Концертный зал Новосибирской специальной музыкальной школы.
Сейчас всё острее ощущается проблема, связанная с состоянием концертных роялей. В нынешней ситуации каждый инструмент для нас на вес золота, особенно это касается моделей, выпущенных на одной из лучших фабрик в мире — Steinway & Sons. И поскольку сейчас их приобрести невозможно, по понятным причинам, то большое значение приобрела профилактическая деятельность по сохранению того, что имеем. Во время проведения конкурса каждые 1,5 часа была необходимость «ремонтировать машину», с чем справлялись мастера-настройщики из НСМШ, чтобы Steinway был готов к «натиску» следующего конкурсанта. Колледжу — отдельная благодарность за предоставление рояля.
Надо сказать, что мероприятие прошло как-то очень в рамках жизни самого колледжа. К примеру, в фойе висел экран – плазменная панель — на котором транслировались прослушивания конкурсантов, а в перерывах между ними звучала музыка в исполнении самой Мери Симховны. А если добавить сольный концерт Дании Хайбуллиной с Шопеновской программой (1,5 часа Шопена — это подвиг!), выступление на торжественном открытии конкурса и мастер-класс Екатерины Мечетиной… все это — атмосфера. Между прочим, было любопытно наблюдать за зрителями, которые постоянно мигрировали по залу. Тоже самое я часто встречал на экзаменах (особенно эстрадных), когда на прослушивание любимца публики приходила куча народу, а после его выступления половина зала уходила. Это нормально, никто не обижался. Здесь было то же самое. Приливы и отливы — часть атмосферы конкурса. Может быть, когда для зрителей такого рода музыкальные состязания станут привычнее, то они поймут, что надо слушать всех подряд (впрочем, это лишь пожелание).
Но самое главное, что это действительно был парад молодых пианистов, связанных, в первую очередь, со школой Мери Симховны Лебензон и с другими школами, конечно, тоже, потому что заявки были поданы со всей страны.
Я занимался третьей и четвертой возрастными группами. Ребята показали высокий уровень профессиональной выучки, который позволил пройти очень сложные конкурсные условия, когда нужно было играть через день конкурсную программу (особенно это касается самой старшей группы). Мы уже обсудили с коллегами, что в случае, если конкурс будет проводиться в дальнейшем, необходимо делать больший просвет между прослушиваниями.
В четвертой группе были, по сути, представлены три категории, не очень равные между собой. Во-первых, это концертирующие пианисты (меньшая часть). Во-вторых, это учащиеся или студенты, которые находятся под чьей-то эгидой, и благодаря этому они в относительном порядке. В-третьих, это педагоги — самая проблематичная категория, которой было труднее всех выступать, потому что они уже закончили учиться и не имеют возможности регулярно выступать. У них исполнительских проблем был немножко больше, чем у штатных исполнителей или даже студентов. К тому же сам конкурс и его репертуар были действительно сложными. Так, поскольку мы вступаем в год Рахманинова, обязательно должна была исполняться его музыка. Она была представлена от концертных пьес (знаменитой до-диез минорной Прелюдии ор.3 №2) до Второго фортепианного концерта. Исполнялся Чайковский и много другой разной музыки. Временные размеры программы до 45 минут — это, фактически, целое концертное отделение.
— Какие были критерии оценок?
— Проблема любого пианиста, в отличие, скажем, от скрипача, трубача и т. д. — взаимоотношения с фортепиано. Скрипач живет со своей скрипкой, которую холит, лелеет и носит с собой. Фортепиано же находится в некотором отчуждении от музыканта. Рояль, на котором пианист выходит играть на сцену, не является его личным инструментом. Для меня были очень важными два критерия: по силам ли конкурсантам сложный репертуар, который они заявили, и, особенно, как они справились с незнакомым инструментом. Колоссальное значение приобрело то, что постороннему наблюдателю не всегда видно, но на что мы, профессионалы, всегда обращаем особое внимание — звучание рояля. Казалось бы, он звучит всегда одинаково, но на самом деле это не так, потому что он не просто звучит: этот механизм откликается на наши прикосновения. Значит, все зависит не только от инструмента с его особенностями, но еще от рук, пальцев. То, что называется touchment (англ. — прикосновение, означает степень усилия прикосновения к клавише или струне, мера нажатия — прим. корр.).
Исполнялись совершенно замечательные произведения, которые были написаны для продвинутого фортепиано Рахманиновым и, особенно, Скрябиным, Стравинским. Были и вещи “дофортепианные”, которые очень трудно играть. Например, Соната Доминико Скарлатти. .
Кстати, схема работы жюри тоже была очень любопытно устроена: два человека судили дистанционно — Татьяна Черничка, которая когда-то училась у нас в консерватории у Мери Симховны, а сейчас много лет живет в Германии, и заслуженный артист РФ Олег Малов, который живет в Питере и не смог присутствовать из-за травмы. Исполнение онлайн или в записи все-таки отличается от живого.
Работали мы с коллегами дружно, все очень хорошо и благополучно получалось. Не было никаких столкновений мнений, которые бывают на конкурсах. Все решалось обсуждением, высказыванием своих мнений и последующим выставлением баллов. Екатерина Васильевна Мечетина — мастер на такие тусовки. Никаких неприятных осадков не осталось несмотря на то, что конкурсная система достаточно жесткая и, честно говоря, во многом несправедливая. У нас было три первых лауреатских места и три диплома. Оставлять одного человека из семи за пределами сложно. Мы все исходили из того, что конкурсанты, по сути, это еще дети, недавние ученики, несмотря на взрослый возраст (до 35 лет). Мы старались сгладить такие проблемы, как дележ премии, поэтому добавили еще дипломы.
— Насколько сложна была в этот раз судейская работа?
— Судить, наверное, всегда трудно, особенно такой уровень. Но мы уже, простите, слегка профессионалы, это в нашей природе: в любом учебном заведении, слушая учеников, сразу видна какая-то раскладка. Часто приходится быть председателем экзаменационной комиссии в колледжах, причем на экзаменах в разных жанрах, в т.ч. джазовом, эстрадном. Примерно есть представление, что эти ребята могут, чему они научены. Выходит музыкант, начинает играть свою программу, а мы все невольно вздрагиваем от его необычного отношения к фортепиано, и он покоряет нас главным — звуком.
— Вы имеете в виду Льва Терскова?
— Особенно его исполнение в первом туре было просто феноменально. Хотя Терсков вроде бы «мой» человек, работает в нашей филармонии, я знаю его вдоль и поперек, но он смог удивить меня своим исполнением. Он очень глубинный молодой пианист. Нам очень повезло, что он у нас работает. Было заметно, что он ученик Мери Симховны Лебензон. Кстати, ее ученики доминировали, это понятно. Во-первых, потому, что их много, они еще находятся в самом соку, как говорится. В следующем конкурсе, который, возможно, состоится года через три, будет немного другая ситуация: участвовать будут уже ученики учеников, другая поросль. А здесь было ясно, что последний выводок Мери Симховны будет доминировать даже с учетом того, что некоторые из них не имели возможности участвовать: золотой фонд!
— То есть вы примерно представляли, кто победит?
— Да, мы предполагали, что они должны хорошо выглядеть, скажем так. Однако, кроме школы Мери Симховны, в четвертой возрастной категории очень сильно была представлена московская группа, в частности, Натальей Осинцевой, были отдельные участники из Ростова, Нижнего Новгорода, Саратова. Такая нормальная сборная России. А среди учащихся младших групп — просто прелесть: Приморье, Луганск, Калининград, Тверь, Барнаул, а также Москва и Новосибирск, разумеется. Но там была другая история, о которой я не буду рассказывать, потому что не работал с ними.
Поскольку Новосибирск выступил в качестве организатора конкурса, то и приоритеты всегда не то, чтобы у устроителей, но так вышло в этот раз, а будет ли так всегда — не знаю. Посмотрим года через три, когда произойдет другая генерация музыкантов. Возрастные рамки конкурса достаточно широкие, и передача музыкального мироощущения мастера будет происходить уже немножко по-другому: пройдет время, что-то остынет и т. д.
В целом, прошедший конкурс — это удачный опыт, надо поблагодарить всех причастных, колледж им. А.Ф. Мурова, который гостеприимно собрал у себя конкурсантов.
-Поскольку конкурс был посвящен памяти Мери Симховны, скажите несколько слов о ней.
— Мы попали в этот город практически в одно и то же время. Первый год я работал в музыкальном училище (не колледж тогда еще), которое находилось в затрапезном виде в деревянном двухэтажном доме, делившемся с Новосибирским «Вторчерметом». Помню, там же, на втором этаже в фортепианных классах, стояло по два рояля для занятий. Однажды начал проваливаться пол — ЧП! Поскольку училище — это областная организация, то обратились к областному начальству. Оно приехало и начало ругаться (любое начальство на всякие потрясения реагирует неадекватно) по поводу того, что в классе стоит два рояля. Смешно и грустно… В результате через какое-то время все же начали интенсивно строить здание нового музыкального училища на ул. Ядринцевской с прекрасным залом.
У Мери Симховны в Новосибирске служил муж, до этого они какое-то время жили в Архангельске. Она принадлежала одесскому клану — выходцам из Одессы, которые были веселыми хохмачами. С ними же была и Софья Петровна Гиндис (пианистка), ее ученик Боря Коновалов, скрипач Захарий Зорин, были домристы и люди других специальностей. Тогда здесь было разделение на «питерцев», «москвичей», «одесситов».
Новосибирская консерватория была ориентирована в основном на выпускников Ленинграда. Я же сам учился в Минске, а моя мать училась в Московской консерватории, поэтому я был «московскоцентрист». Мери же была одной из немногих московских педагогов, такой белой вороной, ей пришлось завоевывать свое место под солнцем. Рядом с ней были “монстры” из Ленинграда, которые очень от нее отличались. Примерно так, как в Новосибирском оперном театре долгое время господствовали выпускники Московского хореографического училища, не Петербургского («Вагановского»). «Вагановские» больше висят в воздухе, а москвичи со своим характерным танцем больше на земле. Что-то подобное есть и у пианистов.
Кроме того, что Мери была очень пианистичной, она обладала такими качествами, как мягкость и доброта, но это отнюдь не «бесхребетность». Это была мягкость со внутренним стержнем. Когда она начинала играть, то приковывала к себе всеобщее внимание.
Мне повезло, что я оказался вместе с ней в одной из первых наших поездок от консерватории на «Варшавскую осень» — фестиваль авангардной музыки. Поскольку он проходил в Польше, нас повезли в Железову Волю (родина Ф.Шопена — прим. корр.), она там играла. Впоследствии Лебензон много исполняла ансамблевой музыки.
Я тогда был человеком бездомным, снимал комнату в Октябрьском районе недалеко от Сельхозинститута. По молодости у меня не было совершенно никакого быта: ни стакана, ни кипятильника, ни чаю, ни еды. А питался я в центре города, где раньше располагалось немецкое консульство. В подвальчике гостиницы “Сибирь” находилась какая-то забегаловка, где можно было купить бутерброды с сыром и запить их шампанским (в золотые 60-е годы!). Потом я шел в консерваторию. У меня был товарищ еще со средней специальной музыкальной школы в Минске, скрипач Анри Янпольский (в настоящее время профессор Минской консерватории), который жил в комнате в самой консерватории. Я иногда оставался у него ночевать на полу. Эта комната выполняла функции артистической к Малому залу. Ночью, когда я ложился спать, слышал, как Мери репетировала в этом помещении с кем-то из наших виолончелистов или скрипачей.
— Насколько у вас были близкие, дружественные отношения?
— Нет, у нас не было дружественных отношений, я не ходил к ней в гости, но, встречаясь, мы излучали безусловную эмпатию в адрес друг друга. Она не вызывала стремления быть к ней “запанибратски”. К тому же она меня старше лет на 8. Поэтому был другой уровень отношений. Я был, если не плейбоем, то сам по себе, а она — замужняя дама. Я испытывал уважение к ней.
Когда она стала заведующей кафедрой, мы с ней общались на заседаниях совета. К ней очень сдержанно относилось тогдашнее руководство консерватории по той причине, что у этого руководства супруга тоже играла на рояле, и они с Мери оказались конкурентками. Мери постоянно на заседаниях гнобили: не сделала что-то, студентов не заставила. Причем это не имело отношения к ее профессии, а только к чисто-организационным советским делам 70-80-хх годов. Мы все страдали от этих обязанностей, но до кого-то руководству не было дела, а до нее было. После заседаний мы выходили на крыльцо, и она спрашивала: «Владимир Михайлович, что он от меня хочет?». Из-за такого отношения она через какое-то время ушла и стала тем, кем она стала.
В 80-е годы, когда она избавилась от всей мишуры, возникла особая волна. К этому времени ее конкуренты, питерские «злобные мужики», которые всех «трясли», либо сошли со сцены, либо уехали (в консерватории очень часто менялся состав). Мери оказалась чуть ли не одной-единственной, и к ней вдруг хлынуло огромное количество желающих учиться. Оказалось, что она не просто хорошая пианистка, но и великолепный педагог с мягким, женским, не слезливым, но достаточно твердым подходом. И к тому же сама умела великолепно показать, как нужно исполнять. Она становится, не побоюсь этого слова, модным педагогом. Ее ученики рассыпались по всеми миру: Америка, Германия, Израиль. Это именно то, что называется “школой”, “воспроизводством”, как писал великий Маркс, причем расширенным.
Последние годы, когда я уже занимал свою должность, она часто мне звонила и спрашивала, можно ли устроить концерты. Мы на этой почве с ней общались. Здесь, в главном зале филармонии, она отмечала свое 90-летие, а я вел программу. Все проходило очень трогательно.
Наблюдая ее со стороны, объективно могу сказать, что она лучшее, что могло быть. Мери была очень добрым человеком.
— Как показал конкурс, среди музыкантов существует огромная конкуренция. Однако многие талантливые ребята, окончив консерваторию, оказываются невостребованными. Как вы считаете, что можно и нужно поменять, чтобы изменить такую ситуацию?
— Боюсь, что не оправдаю ваших надежд: ничего не надо менять. Это нормальная ситуация. Пианистов очень много, потому что все учат играть детей на фортепиано. В 60-70-е годы, когда люди начали получать отдельные квартиры, их надо было чем-то заполнять: буфетом, кроватью и, конечно, пианино в расчете на то, что ребенок (чаще девочка) выучится, будет играть, получит чистую и спокойную профессию. Девочка училась в музыкальной школе, но своей игрой она не доставляла родителям никакого удовольствия. Когда, например, было застолье, она не играла песен Аллы Пугачевой. Сейчас умеют исполнять эстрадную и популярную музыку, тогда этому не учили. Когда девочка заканчивала школу, она чаще всего продолжала учиться где-то в других местах: «мед», «пед» и т. д. А пианино пылилось, и в 90е годы начался массовый “падёж” этих инструментов (распродажи, самовывоз и т. д.).
Фортепиано является не столько атрибутом будущей профессии, очень суровой и очень тяжелой, сколько показателем общего культурного развития. После окончания консерватории горлышко бутылки сужается еще больше, чем после окончания музыкальных школ и училищ. Действительно, у музыкантов очень немного возможностей для самореализации: кто-то идет в те же музыкальные школы преподавать. Это не очень хорошо: их ведь не учат работать с детьми, и к тому же они перестают играть. Кто-то идет в концертмейстеры. Они играют, но концертмейстер может быть у скрипачей, а может быть у домристов — это разные музыки. Единицы попадают на работу в ВУЗы, в которых та же ситуация, что и в школах, но зато они немного больше играют. И совсем единицы попадают в концертные организации.
Скрипачей несколько меньше, чем пианистов, но там те же самые проблемы. Поэтому часто музыканты меняют профессию. А поскольку они 17-18 лет учатся искусству музыки, то представляют собой творческую личность. Это творчество находит реализацию в самых неожиданных областях, оно очень плодотворно. Благодаря творческому мышлению они могут в любой сфере великолепно себя проявить. Мы плодим, по сути дела, творческую интеллигенцию. Рояль — универсальный инструмент, а значит, они универсалы во всех областях.
Музыканты — совершенно особые люди, отличающиеся от всех других творческих специальностей. Когда я сравниваю наших выпускников с артистами драмтеатров, сравнение происходит не в пользу последних. Те жили своей растительной жизнью 10 лет, потом решили пойти в артисты. За 4-5 лет они должны освоить великое наследие Мейерхольда, Станиславского и т. д. Кроме того, артист театра не самостоятелен, он читает чужой текст, режиссер над ним измывается. Наши — творческие личности всегда и во всем. Поэтому, даже когда возникают конфликты с властью, руководством, они более самостоятельны, решительны, более организованны, у них чувство человеческого достоинства выше, чем у других. Ведь они 17 лет занимались, трудились и знают, чего стоят.
У музыкантов свои беды, им невероятно позорно мало платят денег за их труд. Когда встречаются объявления, где заработок технички превышает заработок солиста филармонии, хочется рыдать. Но так всегда и было, поэтому музыканты очень часто меняют свой гарнизон, направление своей деятельности. Сейчас я пишу книгу о музыкантах XVIII века. Все они были мультиинструменталистами (орган, вокал, фортепиано, сочинение музыки, преподавание), и все, как один, искали работу, где бы к ним отнеслись с уважением, платили зарплату, а потом пенсию (в XVIII веке платили пенсию и государыня Екатерина II, и ее сын, и зарубежные короли).
То есть поиск более комфортных условий — вполне нормальная ситуация. А социальное бесправие — это совершенно другая вещь. Есть не очень модная сейчас, но потрясшая в свое время весь мир пьеса Шиллера «Коварство и любовь», где главным героем является дочь придворного музыканта (скрипача, виолончелиста) с совершенно банальной в Германии фамилией Миллер (как у нас Иванов или Петров). Девушка становится возлюбленной сына высокопоставленного чиновника. Получился мезальянс, который не закончился браком, а закончился трагически: они умирают. Это был первый звонок, который показал, что музыкант — бесправное существо. Когда Моцарт писал отцу, что его после концерта посадили кушать за стол вместе с лакеями — это было нормально по тем временам. После правительственных приемов наших музыкантов тоже сажают примерно туда же. Это уже не вытравишь.
Конечно, хотелось бы, чтобы все устроились, работали и получали достойную оплату. Но это невозможно, и в этом есть какой-то смысл — рыночная ситуация, конкуренция, естественный отбор, когда выживает сильнейший. Это было, есть и будет. А в чем музыкант проявит свою силу — это вопрос: в творческой фантазии, изобретательности, или даже в менеджменте.
И, кстати, если бы наше Правительство или Дума учились в музыкальных школах (понятно, на баяне играл Черномырдин, Клинтон — на саксофоне, к примеру), это была бы другая страна. И как прекрасно, что молодые ребята приходили слушать конкурс! Значит, есть еще какие-то надежды, что в стране все будет совершенно по-особому, по-другому потому, что это творческие люди.
Фото Михаила Афанасьева, из личных архивов и архивов НСМШ, а также предоставлены пресс-службой НМК им. А.Ф. Мурова
