Анна Генюшене приезжала в Новосибирск в феврале 2022 года. Посетила она город впервые и призналась в беседе, что очень волновалась перед выступлением. Ее сольная программа состояла из произведений Бетховена, Прокофьева и Шумана.
На сцену вышла улыбающаяся девушка. Кудрявый всполох на голове добавлял оттенок детскости образу Анны. Именно этот внутренний ребенок (если использовать теорию психолога Эрика Берна), на мой взгляд, дает волю творчеству этой молодой исполнительнице. Мысль, которая тут же пришла в голову, когда я услышала первые ноты: эта девушка может легко эмоционально пробить стадион, столь мощным был масштаб воздействия на публику. Он был огромной волной, которая моментально резонировала с каждым в зале. Редкое качество.
Невероятно впечатлили «Багатели» ор. 33 Бетховена, просто открылись заново. Каждая миниатюра была вовсе не «безделицей», но яркой зарисовкой талантливого художника, а весь опус объединился в разноцветную мозаику, переливающуюся на солнце. Порой казалось, что Анна Генюшене сочиняет музыку здесь и сейчас. Она проживала то, что играла, и это относится ко всему, что было исполнено ею в тот вечер в Концертном зале имени Арнольда Каца. Что касается построения программы, – любопытно было услышать Шумана после Прокофьева. Это немного необычно, так как чаще произведения выстраивают в хронологической последовательности. Но на концерте это было абсолютно оправдано. После язвительных «Сарказмов» (как реальности, которую мы рассматриваем через кривые зеркала, или, наоборот, реальность, суть которой через кривые зеркала мы как раз рассмотреть и не можем) обязательно нужно было разрядить воздух праздничным «Венским карнавалом».
Лауреат множества международных конкурсов Анна Генюшене любезно согласилась пообщаться со мной в стенах Новосибирской филармонии. И этот разговор получился не только о музыке.
— Анна, когда я смотрела ваши выступления, изучала вашу биографию, читала интервью, то поняла, что вы, похоже, крепкий орешек!
— Крепкая орешка.
— Давайте начнем с программы, которую вы привезли в Новосибирск. Расскажите, пожалуйста, как она складывалась и о чем она.
— Программа состоит из произведений моих любимых композиторов, с которыми живу, наверное, всю свою исполнительскую жизнь. Музыку этих авторов я играю больше всего и чаще всего. Например, стиль молодого Прокофьева очень созвучен моему внутреннему мироощущению—мне настолько комфортно в его тексте, измерении, что даже не остается каких-либо вопросов по поводу поисков интерпретаторского решения: оно возникает по наитию моментально. Спустя время я понимаю, что первые возникшие ощущения верные — это мой собственный вид сопряжения с музыкой композитора. С самого детства я знакома с наследием Шумана и абсолютно счастлива находиться в его стихии. В жизни было много возможностей попробовать его совершенно разные опусы на зубок: как совсем ранние или, напротив, зрелые, так и, допустим, малоиграемые Geistervariationen, написанные композитором в период нахождения в психиатрической больнице. Личность Шумана меня всегда манила к себе, притягивала своей неоднозначностью, странностью, чудаковатостью. Бетховен — это третий столп моего музыкального мира: отношения с его творчеством начались буквально с первых уроков музыки, развивались с течением времени и в итоге увенчались полуфиналом на венском конкурсе имени Бетховена в 2013 году, где нужно было представить гигантскую трехчасовую монопрограмму. Так и получилось, что эти три фигуры встретились у меня в программе. В первой половине звучит опус 33 Бетховена — набор маленьких, смешных и дерзких миниатюр, во втором отделении — цикл «Сарказмы», который таит в себе много каверз. А венчает все бурное, восхитительное торжество под названием «Венский карнавал».
— Бытует мнение, что Шуман не очень пианистичен.
— Действительно, но не могу сказать, что конкретно для меня он неудобен. Я с любопытством занимаюсь музыкой, обожаю разгадывать композиторские ребусы, находить отгадки в зашифрованных музыкальных формулах. Не всегда с первого раза возникает финальное решение — чаще всего с произведением нужно провести определенное время, и лучше всего, если оно «проживается» на сцене. Таким образом, на практике проверяются различные варианты решения технической или звукоизобразительной задачи, а в дальнейшем эти находки модифицируются, адаптируются под собственный ресурс рук.
— Давайте немножечко отмотаем пленку времени назад, примерно к дате вашего рождения. Вы родились в постсоветской семье в 90-е годы, когда обычные люди были озабочены тем, чтобы прокормить семью. Многие уходили из своих специальностей в торговлю, происходили большие сокращения на всевозможных предприятиях, все кругом разваливалось. И вдруг в семье немузыкантов вас решают отдать в пять лет в музыкальную школу. Кому такая идея пришла в голову? Чье чутье оказалось верным?
— Знаете, действительно, термин «голодные 90-е» вполне знаком моей семье. Знаю, что у родителей иногда вставал вопрос о том, как меня прокормить и, как говорится, «поднять с колен». Папе, который после армии продолжил военную карьеру, приходилось продавать свои армейские бинокли, а мама ходила на ярмарки продавать сапоги для того, чтобы что-то заработать… Интерес к классической музыке мне передался через дедушку по маминой линии, который, к сожалению, очень рано скончался. За тот короткий срок, который мы провели вместе, я напиталась любовью к тому, что он делал, а был он музыкантом-самоучкой, человеком-оркестром, играл и импровизировал на скрипке, баяне, фортепиано, гитаре. Дома у нас стояло старенькое пианино «Урал». Приходя со своей ученой работы (дедушка был научным работником), сняв пиджак, он садился за инструмент и превращался в абсолютно другого человека. Эта метаморфоза меня очень привлекала и вдохновляла. Мои бабушки также занимались когда-то музыкой: по маминой линии одна из них окончила музыкальную школу по классу фортепиано, по папиной – отучилась несколько классов школы по классу виолончели. Но начать заниматься музыкой — это был мой абсолютно личный выбор. По словам мамы, я сама попросила себя отвести в музыкальную школу, но меня не хотели брать по причине малого возраста. Тогда в школьной системе не существовало подготовительных классов. Так что в пять с половиной лет я с трудом попала в «тестовый» класс под названием «первый —нулевой». Первым педагогом стала Элеонора Александровна Тагушева, у нее я проучилась в итоге девять или даже десять лет.
— Потом—Училище имени Шопена…
— И поступление было действительно сложным, безо всяких триумфальных медных труб, а если вообще с трубами, то только водосточными. Это был очень травматичный момент, который, может быть, и решил дальнейшую мою судьбу. Дело в том, что на творческом экзамене я получила оценку «три с минусом» (в то время были оценки, не баллы). Уже не помню точно, но кажется, поступало человек двадцать, и я была последней в этом списке.
— То есть человек «на вылет». Для всех, наверное, это было сюрпризом.
— Да! Вы знаете, очень странно, что в ту пору не существовало понятия «красной черты», после которой отсеивали слабых абитуриентов. Думаю, для меня это была счастливая случайность. Видимо, Господин Случай руководит моей судьбой. На помощь пришли абсолютный слух и любовь к сольфеджио, ко всей теоретической «кухне». На теоретических баллах я и «выехала». До сих пор помню то горькое ощущение от увиденных баллов по специальности и осознание, что у меня ничего не получилось. И слова Ирины Николаевны Габриэловой, комментирующие происходящее: «Если ты действительно хочешь этим заниматься, то тебя это не сломит. Ты пройдешь, просто нужно постараться». Для меня это стало в каком-то смысле девизом по жизни. Просто нужно постараться!
— Ирина Николаевна Габриэлова—ваш педагог в Училище? Предположу, что она была знакома с вашим школьным наставником.
— Да, Элеонора Александровна и Ирина Николаевна родом из Астрахани, они практически одновременно поехали поступать в московские вузы. Первая поступила в Академию имени Гнесиных, а вторая — сразу на два факультета в консерваторию: на композиторский и фортепианный. Их дружба и общение прошли через всю жизнь. Волею судеб обе остались в столице, где и работают по сей день.
— Консерватория. Елена Ивановна Кузнецова, выпускница класса профессора Михаила Воскресенского. Как же так свезло?
— Да, Елена Ивановна первая выпускница класса Михаила Сергеевича Воскресенского. И опять же, получилось, скорее, случайно. С детства я с удовольствием посещала конкурс Чайковского. В 2007 году одним из моих фаворитов был Сергей Кузнецов — сын Елены Ивановны, в прошлом ее ассистент, а теперь доцент Московской консерватории. Я была под большим впечатлением от фантастической степени его вовлеченности в процесс музицирования и уровня самоотдачи на сцене. Захотелось учиться у них, и, когда пришло время выбирать педагога, все решилось максимально естественно. Елена Ивановна исповедует очень мягкий, теплый, «материнский», если можно так сказать, метод преподавания. И я очень счастлива, что она нашла место для меня у себя в классе. Сейчас мы с ней общаемся уже на совершенно другом уровне, так как я работаю в ее классе ассистентом. Я до сих пор довольно часто присылаю ей свои записи, чтобы получить так называемую обратную связь.
— Затем Лондонская академия.
— Да. И надо сказать, что это были три года, абсолютно изменившие мою жизнь и научившие всему тому, что я умею в настоящий момент. Эдакий запас бензина на долгие годы вперед.
— Это же не просто бензин — это класс профессора Кристофера Элтона, любимейшего учителя Фредерика Кемпфа.
— И не только Кемпфа, но и огромного количества музыкантов, которые действительно добились фантастических результатов на музыкальном поприще, хотя бы назвать Бенджамина Гросвенора, который для меня является одним из самых перспективных молодых пианистов нашего времени.
— Как же вам так опять повезло?
— И вновь счастливая случайность. В 2015 году я выпускалась из консерватории, на тот момент за плечами было 20 лет учебы, но оставалось ощущение, что все мои учебные заведения — это грани одного алмаза, именно одного. Родилась идея: раз язык музыки есть международный язык, то почему бы не попробовать говорить на этом языке в другой стране? Далее последовали достаточно стихийные поиски — не могу сказать, что я вынашивала эту мысль очень долго. Размышляя вслух с Лукасом [Лукас Генюшас — супруг Анны], мы вдруг вспомнили о том, что Пятрас Генюшас, отец Лукаса, знаком с Кристофером Элтоном и даже ассистировал ему одно время в Лондонской академии. Так мы вместе с Лукасом переехали на три года в Лондон и, если бы не внутрисемейные изменения, которые нас постигли в 2019 году, наверное, остались бы там. Существовало много аспектов, которые связывали нас с Британией, а также было ощущение, что возможностей для реализации музыканта там чуть больше, чем в России на тот момент. Но уже в период пандемии мы поняли: останься мы там, это могло бы быть лишением многого и на долгое время. Хотя бы потому, что вопреки всему концертный процесс в России продолжался даже в самые лютые локдауны.
— А в чем принципиальное отличие педагогического подхода в Лондоне? Вы говорите «в другом ракурсе». В чем он другой?
— Начну с того, что Кристофер — человек мультиинструменталист: он получил высшее образование по классам фортепиано и виолончели. И этот факт в его биографии играет огромную роль. Он не преподает как типичный педагог по фортепиано, за время обучения в его классе мы не занимались настоящей, традиционной исполнительской «кухней». А если и доходили до обсуждения конкретных технических трудностей, то, скорее, наше общение всегда лежало в сфере поиска правильного способа мышления. Кристофер обращает внимание на то, как выразить ту или иную мысль, считать и вложить верный смысл. Получается, что в Москве я в основном училась настоящему ремеслу. А тот самый творческий поиск, который помог мне расширить область собственных исполнительских способностей,— уже в Лондоне.
— То есть вы считаете, что обучение в России исполнительскому искусству более консервативно?
— Я бы не сказала, что оно консервативно. Оно, скорее, имеет какой-то устоявшийся формат, традиции, наработанные методики, которые не всегда отличаются пластичностью и гибкостью. За годы учебы в Лондоне я почувствовала, наконец, что я в каком-то смысле творец своей собственной сценической мысли, а не ждущий поощрения или одобрения со стороны ученик, вечно остерегающийся кары и недовольства педагога. В настоящий момент, будучи преподавателем консерватории, я часто замечаю, что молодые пианисты, играющие зачетные сессии на сцене Малого зала, побаиваются заходить за обозначенную черту нормативов.
— А как в Британии относятся к русским пианистам? Они любят эту обученность? Ведь в этом нет ничего плохого — традиция ведь тоже должна передаваться, сохраняться.
— Я не могу сказать, что ощутила на себе обособленность как представитель русской школы. Наоборот, было ощущение единства и некоего объединенного музыкального сообщества, и именно такой мультинациональный микс побуждал в любой музыке чувствовать себя искателем, а не виновником случившегося. Для того, чтобы каждый мог себя попробовать в разных музыкальных стилях и традициях, Академия устраивала общие тематические встречи, посвященные совершенно различным интерпретаторским школам, искусству импровизации, воркшопы по эпохам, стилям исполнения. Я с удовольствием посещала факультатив по французской музыке, который вел преподаватель, тесно сотрудничавший в свое время ни много ни мало с подругой Мориса Равеля. Таким образом, вся атмосфера вуза располагала к погружению и получению новых знаний, все было доступно, главное — найти время и желание. В этом смысле, наверное, российское образование более консервативное. У нас есть четко структурированная система, методика изучения той или иной дисциплины в зависимости от курса обучения, и прослеживается ясно очерченная фигура преподавателя как главной руководящей силы.
— Кстати, это не только в музыкальном образовании.
— Может, это тоже традиция?
— За рубежом преобладает момент поиска — во время учебы молодежь ищет себя.
— Конечно же, человек талантливый и ищущий в любых, даже самых жестких рамках найдет доступ к информации. Но в целом хотелось бы пожелать нашей системе образования быть более гибкой и восприимчивой к нуждам новых поколений студентов и сделать среду обучения более доступной.
— Любопытный факт из вашей биографии. Вы включены в энциклопедию «Молодежь — будущее России 2010 года». Что это за энциклопедия? Как туда попадают?
— Понятия не имею! В училище я играла на очередном сборном концерте, где присутствовали, видимо, представители и составители энциклопедии. Спустя какое-то время меня известили, что теперь мое имя числится в энциклопедии, даже грамоту прислали. Хотя самой книги у меня нет.
— Что вы! Это надо заиметь и внукам показывать—очень громко и почетно! Будущее России!
— Будущее и настоящее, постепенно превращающееся в прошлое.
— Кто-то из философов говорил, что настоящего не существует—существует либо прошлое, либо будущее. Как только наступает будущее, оно тут же становится прошлым.
— Абсолютно точно, поэтому исходя из этого, энциклопедию уже было бы правильнее называть «Талантливая молодежь — прошлое России».
— Не могу обойти тему, которая меня давно интересует. Мы с Полиной Осетинской ее уже обсуждали — это тема женского пианизма. Мы выпускаемся из консерватории, имея на руках диплом с четырьмя специальностями: солирующий исполнитель, исполнитель в составе камерного ансамбля, концертмейстер и педагог. Женщин-педагогов много, концертмейстеры женщины прекрасно в этом амплуа смотрятся, а вот когда ты хочешь стать солирующей пианисткой, то как бы врываешься на чужую территорию. В фильме «Блеск» про австралийского пианиста Дэвида Хелфготта есть фраза: «Это кровавый спорт, это кровавый спорт»… Это кровавый спорт для женщины?
— Вы знаете, как говорил когда-то Барток: «Музыкальные конкурсы — это соревнования для лошадей, а не для людей». Если на ситуацию посмотреть критически, то действительно получается, что мы находимся в упряжке. Совмещение карьеры сольной исполнительницы и хранительницы очага, примерной жены, замечательной мамы — образ прекрасный, но, увы, недостижимый, что подтверждается нашей концертной жизнью. А ведь до сих пор многие верят, что солисты — это богемные небожители. Что это профессия, которая подразумевает вальяжный образ жизни: путешествия по миру, чашечка кофе и круассан утром, вечером посещение театра, на следующий день спа-салон, вечером небольшой концертный выход на сцену, после которого пианист на своем бизнес-джете улетает на следующий концерт… Как вы понимаете, закулисный бекстейдж — это совсем не то, что я только что озвучила, а совершенно ненормированный график работы, бесконечные переезды, жилье на «тревожных чемоданах», отсутствие семейного комфорта, своей собственной территории. А когда еще и муж является «заезжим гастролером», то тогда начинается уже совсем другой разговор. Иногда это все похоже на цирковые аттракционы, когда пытаешься прилететь в какую-то точку мира, чтобы хотя бы на несколько часов увидеть друг друга. В периоды совпадения моих интенсивных гастролей с концертами Лукаса наша семейная «идиллия» выглядит примерно так: два сумасшедших человека бегают по квартире и в панике ищут по разным чемоданам вещи, костюмы, туфли и ноты, которые необходимо переупаковать и увезти дальше.
— Я думала, вы скажете, что начинаете искать ребенка …
— Ребенок, как только родился, сразу понял, что здесь не до отдыха. Собственно, на первые гастроли он полетел со мной через две недели после появления на свет. Но иногда нам с Лукасом везет, и нас приглашают играть дуэтом. Тогда мы уже действительно путешествуем нашим отдельным цирковым вагончиком, загружая в него не только ребенка, но иногда и собаку. Что касается участи женщины-пианистки, то это действительно очень сложная профессия — как логистически, так и физически, где многим приходится жертвовать. Но тот кайф, адреналин и счастье, которые случаются на сцене, не могут сравниться ни с чем. Они перекрывают все сложности, бессонные ночи, а иногда и фатальные ошибки.
— Важно ли для вас мнение мужчин-пианистов?
— У меня нет гендерного распределения.
— У вас нет, а у них?
— Не задумывалась. Если обращать внимание на то, кто и что сказал, кто как воспринял, то это лишь даст дополнительный источник для нервного напряжения, но не принесет никакого результата. Да, 2/3 пианистов — это мужчины. Это может быть связано с тем, что им проще путешествовать, жить в беспрерывном бушующем потоке, выносливость организма в разы больше, да и нервы крепче. Но у меня никогда не было ощущения, что я занимаюсь не женской профессией. Что касается критики, то моя собственная меня беспокоит гораздо больше. А то, что думают остальные, тем более, пианисты-мужчины… У каждого своя аудитория и свой зритель.
— Не могу не спросить о том, как вы попали в семью, которая в России отождествляется с элитой фортепианного искусства. Если образно выражаться, принц голубых кровей стал встречаться с хорошей, прекрасной, симпатичной девочкой, но из другого круга.
— История Золушки.
— Как вы это преодолели? И было ли что преодолевать?
— Безусловно. Особенно радовали кулуарные разговоры о том, какой у меня улов! Но, слушайте, это же нормально, в конце концов, чем-то нужно подпитывать наш дружелюбный музыкальный мир, который полон сплетен и пикантных историй (смеется). Как-то так получилось, что с самого начала знакомства (я была студенткой первого курса училища, а Лукас — третьего) наше общение строилось совсем в другой плоскости, чем мысли о верной расстановке приоритетов, выгодной женитьбе, статусности и прочего бреда. Разумеется, я знала Веру Васильевну Горностаеву, но я тогда не подозревала, кто Лукас — ее внук. Наверное, ключевую роль сыграло совершенно естественное развитие нашего общения с самых первых дней: не конкурентное, а дружеское, поддерживающие отношение к творчеству друг друга. Это и дало возможность преодолеть все последующие проблемы «адаптации» семьи Лукаса ко мне и пережить все перипетии.
— В дуэте с Лукасом вы чаще на второй партии, в жизни так же?
— Не обязательно, мы все время меняемся, так как честно делим программу поровну. В жизни так же абсолютно — нельзя сказать, что кто-то в лидирующих позициях, а кто-то в догоняющих. Такого не было никогда, и, надеюсь, никогда не будет.
— Жребий кидаете?
— Часто выбор партии зависит от того, что один из нас уже играл в прошлом.
— Вы согласитесь с тем, что ансамблевая фортепианная программа несколько легче для восприятия публикой, нежели сольная? Она в большей степени развлекает.
— По-разному. Совсем недавно у нас была фантастическая возможность (спасибо Московской филармонии) буквально за несколько дней состряпать программу для фестиваля «Другое пространство» из современной музыки, которая совсем не воспринималась публикой как праздная и легкодоступная.
— Это концерт вашего дуэта и Сергея Полтавского, который состоялся 12 февраля? (программа концерта: Чеккарелли. Inferi для двух фортепиано и электроники; Райх. Cello Counterpoint для виолончели и фонограммы транскрипция для альта С. Полтавского); Дауст. Petite musique sentimentale для фортепиано и электроники; Адамс. Hallelujah Junction для двух фортепиано; Брайерс. Lauda (con sordino) для альта, фортепиано и электрогитары, — прим. ред.)
— Да. Иногда, честно говоря, понимаешь, что сольную программу сыграть проще хотя бы потому, что ты отвечаешь на сцене только за себя. Когда же ты делишь сцену с кем-то, даже если это твой самый близкий человек, все равно — это сотрудничество, поиски общего языка, который будет понятен каждому из участников, а это отнимает время. Может быть, ощущение развлекательности жанра дуэтного музицирования связано с более доступным широкой публике репертуаром. Но ведь есть и такая музыка, которая даже еще не нашла своего исполнителя! В этом смысле мы стараемся играть как можно больше новой, неизвестной музыки и выводить ее на передовые сцены, даже такие, как Концертный зал им. Чайковского.
— В соцсетях я нашла кое-что, что меня удивило… К вопросу о вашем внутреннем состоянии — в одном из постов написано: «Всем чертям назло, если в ваших сердцах достаточно эмпатии, чтобы кидать помидоры уже на выходе, тогда приходите… Боюсь любых записей до дрожи в каблуках, до холода в мозгах, пожалуйста, не кидайте тапками». Это что?
— Вы знаете, очень боюсь прямых трансляций, до сумасшедших чертиков.
— Но ведь люди приходят на концерт и видят вас, как говорится, живьем?
— Почему-то мне всегда кажется, что зритель, который находится в зале, и зритель виртуальный— это совершенно разные аудитории, и вторая — не всегда дружественная. Я думаю, что в концертном зале пианист говорит с тобой лично, в этих стенах рождается что-то, что позволяет простить недочеты, ошибки, упущения, которые, в общем-то, встречаются у всех. А тот зритель, который сидит дома на удобном диване в каком-нибудь пижамном костюме,— его хлебом не корми, только дай пожурить исполнителя. А потом он еще зайдет в liveчат, чтобы написать едкий комментарий, на который пианист обязательно наткнется… Но я работаю над этим. Спасибо пандемии, которая все концерты превратила в виртуальный зал. Этот эпизод в жизни заставил поверить, что запись и трансляция — абсолютная норма нашей новой реальности.
— Конкурс Чайковского — для вас это победа или поражение? (В 2019 г. Анна Генюшене участвовала в Международном конкурсе им. П.И. Чайковского, прошла во второй тур, – прим.ред.)
— Для меня, конечно же, победа. Победа собственная. Огромное счастье быть на этой сцене и разделять ее с фантастическими музыкантами, с которыми посчастливилось тогда познакомиться.
— Для вас было важным попасть на этот конкурс, ведь Лукас в 2015 взял вторую премию?
— Для меня это было счастливое недоразумение — 13 мая, за месяц до открытия конкурса я узнала, что вошла в число участников. После состояния экзальтации, страха, сомнений, слез и паники было принято решение устроить месячную подготовку и пройти школу «Олимпийского пианистического резерва». Ощущение полного Большого зала консерватории, открытых сердец, слушателей, которые пришли за самым настоящим, которые тебя поддерживают в любом случае, — это ни с чем не сравнимое ощущение. Я очень счастлива, что это было!
— Как возникла идея создания фестиваля NikoFest? В формате «ожидание-реальность» получилось ли то, что вы задумывали?
— Получилось вполне, но сейчас фестиваль приостановился по причине и пандемии, и невозможности приглашения некоторых замечательных музыкантов, которые принимали в нем участие ежегодно. А так — это был замечательный проект в нашем любимом камерном пространстве Москвы, в галерее Николая Багратовича Никогосяна. Это небольшой зал, вмещающий примерно 100 человек, в котором невероятно теплая атмосфера. В нем возможно проводить концерты совершенно разных форматов. У него есть своя собственная публика, которая открыта для самых сумасшедших идей и проектов. Мы четыре года проводили NikoFest, и это является нашей большой победой, учитывая график концертов и занятости. Хотелось бы верить, что проект возродится, потому что на этой площадке исполнялось большое количество новой музыки. Для многих этот проект не только радость от услышанного, но и радость от сыгранного.
— Когда вы выходите на сцену, с чем в сердце вы туда идете? В глобальном смысле.
— Когда открывается дверь концертного зала и приходит время выходить на сцену, всегда охватывает чувство: а с тем ли настроем я сегодня туда иду? смогу ли я донести все то, что задумывалось, о чем мечталось и размышлялось? не будет ли это просто выступлением ради выступления? будет ли смысл от моей игры, что смогу отдать публике? Те же самые вопросы задаю себе и после концерта, только уже в прошедшем времени. Хотелось бы верить, что время, проведенное на сцене, есть главный результат твоей жизни, твоих духовных поисков, точка трансцендентного ноля и опустошения для последующих новых горизонтов. И хотелось бы надеяться, что зритель слышит эти поиски, зеркалит их, тем самым обогащая себя и помогая музыканту достичь новых высот.
Беседа с Анной Генюшене состоялась в феврале 2022 в Новосибирске. Когда этот номер журнала уже был готов к печати, стало известно: Анна блестяще выступила на одном из самых престижных фортепианных конкурсов в мире — Международном конкурсе имени имени Вана Клиберна в Форт-Уэрт (2-18 июня 2022), ей присуждена вторая премия. ПОЗДРАВЛЯЕМ! На фото: Анна Генюшене, Юнчан Лим (I премия; Южная Корея), Дмитрий Чони (III премия, Украина)
Специально для «PianoФорум» №2 (50) 2022 г.
