Это наше пятое интервью с директором Государственного академического театра им. Евг. Вахтангова Кириллом Игоревичем Кроком.
Его опыт и прагматизм в работе с театром всегда вызывают интерес к его мнению по тому или иному вопросу. Он одержим театром. При этом в защите своих принципов он бывает до остроты прямым.
У него многое получается. Приняв театр с одной исторической сценой, он завершил строительство «новой», приживил к основному дереву театр Симонова, освоил площадку Арт-кафе и создал филиал театра во Владикавказе «Дом Вахтангова». Согласитесь, это круто. Помимо этого, еще и большая общественно-политическая работа. Театр поддерживает СВО, покупает специальную технику, собирает ежемесячно гуманитарную помощь. Театр выделил более десяти миллионов на нужды фронта, помогал бойцам, которые ушли из театра служить на фронт. Театр пережил непростые времена. И когда я почувствовал, что пришло время и возникла тема для нашего очередного и, надеюсь, не последнего разговора, мы созвонились и поговорили. Вот наш разговор.
– Ранее мы с вами обсуждали ситуацию в «Золотой маске». Как уже видно сегодня, принятые меры, во-первых, сохранили «Маску» как федеральную театральную премию. И это ее третья реинкарнация после того, как ее создал с СТД Э. В. Баяков. Во-вторых, пусть не в полном объеме, но происходят значимые изменения внутри этого организма. Мы с вами обсуждали назначение нового главного режиссера к вам в театр. Хотелось бы услышать вашу оценку состояния дел в театре. Театр как социальное явление сегодня стал более востребован, чем ранее? Человеку в непростые периоды нужно опереться на что-то вечное, прикоснутся к чему-то теплому, ощутить опору. Человеку нужно счастье. Где найти счастье?
– Вот за эти четыре года многое произошло в театре. Но театр не рухнул, театр не перестал выпускать спектакли, из театра не сбежали какие-либо артисты, мы очень активно работаем и играем в месяц минимум 170 спектаклей в Москве. Каждый месяц ездим на гастроли, выпускаем новых 7–8 спектаклей. По моему предложению, спасибо большое Ольге Борисовне Любимой, что она его поддержала, в театр назначен молодой главный режиссер Анатолий Шульев. Он выпустил за эти три года три, мне кажется, очень хороших спектакля. Это и «Амадей» на исторической сцене, это повести Пушкина тоже на исторической сцене, вот последний пример – «Солнце Ландау». Он умеет очень деликатно работать с артистами. Спектакли все интересные. «Солнце Ландау» – победа театра. «Амадей» – тоже победа. На всех наших других сценах, не только на исторической, мы выпускаем спектакли. Понимаете, жизнь театра, не остановилась, творческая и никакая иная, она стала еще более интенсивной. Мы стараемся делать спектакли, которые не понижают человека, а возвышают, дают надежду. Мы не занимаемся никакими провокациями на сцене. Мы следуем истинам очень простым: расскажи сюжет, покажи человека на сцене. Поэтому да, работаем, жизнь, не остановилась, она идет дальше. А то, что уже было и то, что случилось, это уже история. История не только театра Вахтангова, а история театра общероссийского.
– Театр продолжает искать счастье. Мне довелось видеть развитие театра на длительный период. Я обратил внимание, как постепенно входила новая сцена и завоевывала пространство, завоевывала зрителей. И в конечном итоге она стала неотъемлемой частью театра. Буквально следом к театру Вахтангова присоединился театр Рубена Симонова. Две сцены по 120 человек. Арт-фойе. Теперь все они единый театр, многоликий, но ищущий счастье.
– В следующем году мы будем отмечать, в октябре, по-моему, или в ноябре, дату открытия новой сцены, 10 лет. Если мы посмотрим на Симоновскую сцену, – шесть лет. Арт-кафе, которое мы открывали семь лет назад, тоже никто не понимал, зачем это, кто будет туда выстраиваться. Вот я специально сейчас перед глазами держу репертуар, услышьте цифры: Арт-кафе – 35 спектаклей в мае, когда 31 день, то есть и детский репертуар, и творческие вечера, и музыкальные программы, специально поставленные для Арт-кафе. Сегодня все это наполняет репертуар Арт-кафе.
– Когда вы брали Симоновскую сцену с ее худой репутацией, я был уверен, что вы ее сможете преобразовать, но не думал, что она станет столь притягательной, что нередко, выбирая, на какой спектакль театра пойти, предпочитаешь одну из симоновских сцен исторической.
– Да, у этого театра уже не было никакой репутации, я имею в виду Московский театр имена Рубена Симонова.
– То есть получается, что театр Вахтангова за несколько лет смог вывести на свой уровень две дополнительные сцены?
– Да, все они очень активно работают, заняты каждый день. Поэтому я говорю, что мы играем 170 спектаклей в месяц. Честно вам скажу, я не знаю больше ни одного российского театра, который может предъявить похожие цифры. К примеру, за май приведу цифры количества спектаклей, потому что цифры лучше общих слов. Как говорил Олег Павлович Табаков, с цифрой не поспоришь. Месяц май. Основная сцена – 26 спектаклей, новая сцена – 31, Симоновская – 31, Арт-кафе – 35, студия – 15, филиал во Владикавказе – 23, гастроли – 14.
– Персонал актерский на много увеличился?
– У нас сейчас 116 артистов в труппе. Труппа очень серьезно омолодилась, как раз то актерское поколение, вот оно сегодня тянет серьезную часть репертуара театра.
– Проблема мало занятых, пожилых актеров, о которой мы с вами ранее говорили, осталась?
– Было у нас 108–109 артистов, сейчас 116. Все, кто хотят работать, все получают работу. Другое дело, есть понятие возраста, здоровья, возможности, попадания на роль, попадания в видение режиссера, видит ли он этого артиста в конкретной роли или не видит. Но для этого мы и выпускаем такое количество спектаклей. Вот, например, на следующий театральный сезон, мы планируем три очень многочисленных спектакля, чтобы максимально охватить всех творческой работой.
– Как вы относитесь к тем спектаклям, которые не сложились?
– Снимаем с репертуара.
– Сколько вам надо времени и показов что бы понять, что спектакль не сложился и его невозможно исправить?
– Обычно первые 4–5 показов дают очень четкую картину, как будет этот спектакль жить дальше. Зритель идет в театры, но, конечно, есть спектакли, и я всегда это говорил и буду говорить, которые созданы на долгие десятилетия, есть спектакли, которые живут в репертуаре 3–4 года, есть, которые живут два сезона, не больше. Я хочу сказать о том, театр не может все время выдавать стопроцентно то, что будет оставаться на года, на десятилетия. Не может. Я считаю, что, если за год из восьми премьерных спектаклей 2–3 останутся на года и десятилетия, – это огромная победа театра.
– Сколько сейчас режиссеров, которые с той или иной регулярностью работают с театром?
– Порядка шести человек. Мы сначала предлагаем режиссеру, любому, попробовать себя, например, в малой форме, или на симоновских сценах, или на новой сцене. Смотрим, как он работает с коллективом, как он работает с театром. Успешно, интересно – продолжаем. Приглашаем заново, даем кому-то попробовать на исторической сцене. Не у всех получается. Поэтому сегодня 6–7 режиссеров, кто, что называется, уже по не первому кругу ходит с нами на территории вахтанговского театра. Конечно, привлекаем и совершенно новые имена, новых молодых режиссеров. Вообще, я глубоко убежден, что театр в плане творчества – это дело молодых. Это дело молодых людей, потому что та энергия, которая нужна в театре, особенно в творческой, в постановочной работе, она есть только у молодых. Очень тяжело генерировать художественную идею, когда у тебя энергетический потенциал исчерпан. Сейчас в российском театре есть много талантливых молодых людей, есть среднее поколение. И совершенно нет мастеров. Вот главная задача сейчас всего российского театра – взрастить следующее режиссерское поколение. Для этого нужно только одно: давать ставить молодым. Не просто где-то в подвальчиках, где-то в классах, а давать им возможность реализовывать себя, в том числе и на больших пространствах, в больших крупных театрах. Потому что без этого мы не взрастим новую режиссерскую плеяду. Мы не взрастим лидеров театрального процесса, а мы должны сейчас это сделать. А взрастить можно только так: ставь, ставь, ставь, ставь. Совершенствуйся, проваливайся, опять взлетай, опять падай. Да, это творчески тяжелый процесс.
– Вы можете сейчас уже с полной уверенностью для себя сказать, что театр сейчас работает абсолютно устойчиво? Пусть он не такой, как был, он стал другой, но он в том же статусе одного из мировых лидеров драматических театров?
– Думаю, что театр возникшие проблемы уже пережил, то, что было до этого, – уже часть театральной истории.
– Я переживал, что театр не сможет быстро это всё компенсировать и сделать следующий шаг. Но, мне кажется, всё получается.
– Благодаря труппе, очень мощной, которая сегодня насчитывает минимум пять актерских поколений, мы продолжаем развиваться. Самое страшное в театре – стагнация. Все артисты и все спектакли имеют свойство стареть. Мы все имеем свойство с каждым годом становиться тяжелее и старше. Поэтому я объяснял, почему нам надо так сейчас активно взяться всем за руки, а труппе особенно, и сделать все возможное, чтобы театр двигался вперед, чтобы в театре выходили спектакли. Да, мы не избежим провалов, недоразумений, неудач, не избежим. Потому что не ошибается только тот, кто не работает. Тот, кто сидит дома на диване, без конца все критикует, вот он никогда не ошибается, потому что он ничего не делает. А мы будем делать много. Слава богу, я был услышан коллективом, коллектив мне поверил. Результаты, наверное, еще рано подводить, но ровно через год будет пять лет совершенно другой театральной конструкции, которая сейчас есть, и можно будет подвести итоги. Тут уже будут и актуальные цифры, результаты работы театра. Сколько выпущено премьер, какие премьеры мы сняли, какие премьеры оставили, какие премьеры мы принимаем. Но от нас не отвернулась публика, к нам практически невозможно достать билеты. У нас в первый день продаж за несколько минут закрываются все спектакли, которые идут на малых сценах. А в течение двух-трех дней заканчиваются билеты в зал, где 1 155 мест, это историческая сцена!
– Я могу сказать, что вы продюсер?
– Знаете, это очень спорный вопрос, он глубокий. Я убежден, что театр – прежде всего это художественная идея. Театр не может заниматься идеологией, но в театре должна быть идея. Художественную идею может выработать только создатель художественного спектакля. А вот я вижу все-таки роль сегодня директора подержать художественного лидера, человека, который может произвести художественный продукт, а рядом с ним, к плечу плечо, стоит директор, продюсер, который его любит, ценит, помогает ему создать этот художественный продукт в плане каких-то вещей: продолжительности, артистов, выбора материала и так далее. Я не верю, что в российских реалиях, на просторах нашей огромной страны может быть продюсерский театр. Не верю.
– Продюсерский нет. В своей статье «Трогать не сметь, он же памятник» я как раз и говорю, что опытный директор-продюсер, точно знающий, каким должен быть окончательный продукт, оказывает художественным руководителям неоценимую помощь в реализации своего таланта, потому что в случае такого симбиоза количество спектаклей, выброшенных в итоге в корзину, будет значительно меньше. Мне очень приятно, что вы сейчас изложили такое же видение театрального процесса. Никогда не понимал директоров, которые говорят: «Мы здесь, чтобы вода была, туалеты работали, реклама шла. Все остальное – не про нас». Такие люди театр не любят, не знают и не могут им управлять. Директор всегда должен быть немного режиссером. Вы именно это сейчас объяснили. Должен быть директор ли, продюсер ли, интендант ли рядом с режиссером, дирижером, балетмейстером в случае с музыкальным театров. И они все вместе должны делать продукт.
– Если есть понимание, взаимоуважение, мы слышим друг друга, тогда появляется художественный продукт. Знаете, тут один театральный критик, я случайно включил телеканал «Культура», сказал гениальную вещь про один театр. Что руководитель этого театра каждый день, когда просыпается, должен помнить, как называется его театр. Вот это, мне кажется, очень важная идея. Все-таки художественная идея должна быть в театре, ее не может не быть. Она должна быть высокая, гуманистическая, человеческая, философская какая-то, ментальная, но она должна присутствовать. Все равно должен быть какой-то вкус на сцене, должно быть какое-то понимание чистоты на сцене. Вот что в театре должно быть. Когда я, приходя в некоторые театры, вижу, что то, что происходит на сцене, скучно, неинтересно, – пусть. Но когда при этом отсутствует элементарный вкус, это меня всегда убивает. А уж если я вижу, извините, ободранные стены, грязные полы, черный паркет в фойе, раздолбанные туалеты, неаккуратность, неопрятность, меня так это бесит, что я иногда срываюсь, начинаю что-то писать в соцсетях. Потом на меня обижаются так называемые мои коллеги, хотя, если они в таком состоянии держат свой театр, я им не коллега.
– Что надо сделать для того, чтобы у нас появились продюсеры?
– Любить свое дело, любить свой театр.
– Этого недостаточно.
– Нет, этого очень достаточно. Если ты будешь свое дело любить больше денег, больше своего дома или своей дачи, этого будет вполне достаточно. Вот почему-то сегодня очень многие рассматривают театр, как место своего личного обогащения. Никогда не мог этого понять. Ты хочешь обогащаться? Организуй свою антрепризу, свое дело. Вон, примеров миллион этих антрепренеров. Их же великое множество. Катаются по стране, зарабатывают деньги. Человек зарабатывает, к нему нет вопросов. Но когда, понимаете, директор театра, который заботится об этом доме, о его артистах, о персонале, начинает думать только о себе, как набить карман, ну зачем? Зачем ты, во-первых, рискуешь? Против тебя могут в любой момент возбудить уголовное дело, если ты занимаешься не совсем порядочными вещами. Ну организуй свою антрепризу и делай это. Это не так хлопотно, не так ответственно, как государственный театр. Вот объясните мне зачем? Я понимаю, в глубокие советские времена ничего было нельзя. Сейчас же – пожалуйста.
– У нас в «Глобусе» появился новый главный режиссер.
– Да, я знаю. Сережа Захарин, молодой, симпатичный человек.
– Он сделал первый спектакль «Олеся».
– Я его знаю. Он у нас был хореографом в двух наших спектаклях на малых сценах.
– Я вам могу сказать, что из того, что было поставлено в Новосибирске за последнее время, «Олеся», которую он сделал, – это наиболее интересно и по творчеству, и по духу. Много атмосферной музыки, пластики. Из текста Куприна взяты основные обороты. Никто не рвет голос криком крича. Это важное семя, посеянное у нас в театре. Пусть малая форма. Вообще то, как театр «Глобус» отметил свое 95-летие, очень греет.
– Я очень рад и за ваш новосибирский «Глобус», и за Сергея, потому что всячески ему желаю успехов. То, о чем вы сказали, очень важно.
– То есть какие-то процессы идут в молодежи.
– Конечно, идут. Так вот об этом и речь. Понимаете, почему учредители, департаменты, министерства культуры районов, областей, регионов нашей страны, видя, что ничего не происходит, стараются не делать резких движений? Ну сидит уже человек больной, который ничего не может. Понятно, что его держат не за свои деньги. Считаете, что ему надо помочь, он заслужил, делайте это вне руководства театра. В то же время я вижу так много невостребованных молодых людей. Ну дайте им шанс. Я понимаю, что из четырех-пяти назначений останется два. Но эти же два состоятся. А ведь, может быть, где-то родится и новый Юрий Петрович Любимов с новым Театром на Таганке. И это станет брендом театральной России.
– Вы считаете, что авторские театры более востребованы, чем репертуарные?
– Нет. Я вообще считаю, что авторский театр очень опасен для репертуарного театра. Объясню почему. Что такое авторский театр? Когда в этом доме на этой сцене ставит один и тот же режиссер. И пока он жив и, что называется, в нем есть силы, пока у него есть энергия, в этом театре все хорошо. Но как только его силы начинают сдавать, здоровье начинает ухудшаться, весь театр превращается в заложники этого мастера, которому мы всем обязаны. И таких примеров мы тоже в театральной истории видим очень много. Поэтому я считаю, что государственный театр не может быть авторским. Дай бог здоровья Додину, Розовскому. Могу несколько фамилий назвать, но я просто закрываю глаза и боюсь даже себе представить, что с этими великими людьми что-то случится. И что театры эти будут делать? Ведь они перестанут существовать в тот же день, как будет объявлен некролог. А мы все люди, мы все смертны. Поэтому я считаю, что театр не может развиваться исключительно только как авторский. Это очень опасная вещь. То есть все, кто в нем служит, должны прекрасно понимать, что авторский театр живет максимум 10–15 лет. А что делать потом? А куда ты потом идешь? А что потом будет с твоим театром?
– Бывают исключения: Борис Эйфман создал академию танца, в которой сейчас работают его люди, которые знают его театр. Не значит, что они будут ставить только его постановки, потому что сейчас еще и стационарный театр достраивают. Но он продвинул балет очень далеко вперед. Он внес в него много таких современных новаций, которые сейчас определяют уже движение балета дальше. И вот его авторский театр в таком раскладе будет жить.
– Знаете, когда был жив Марк Анатольевич Захаров, мне тоже казалось, даже в последние годы, что в «Ленкомом» все будет хорошо. И вот мы сейчас с вами наблюдаем, какие драматические времена переживает этот театр. Я вот так мягко скажу.
– «Ленком» жив?
– Думаю, выживает.
Фото Валерий Мясников и фото Крока взято из интернета.
